Хорошо слушать, как разговаривают о любви твои подруги

Тебе пять лет, Олечка шепчет: «Коновалов очень красивый, у него по-настоящему синие глаза», и ты понимаешь, что — да, очень красивый, и – да, синие глаза, улыбаешься и молчишь. Олечка накручивает на палец кудрявую прядь, у нее импортное платье с пышной юбкой и бантом. Мимо проходит Коновалов, дополнительно ценный своей блондинистой красотой. Ты подскакиваешь и бегаешь по детсадовскому просторному помещению, на ходу подтягивая ажурные колготки.

Проходит три года, и почему-то нет никакой возможности рассказать о том, что быстроглазый мальчик Раф — твоя большая любовь навсегда, но можно послушать, как о большой любви навсегда говорят твои подруги. У них это получается очень хорошо. «И тогда он крикнул: «Балда!» Подошел и стукнул меня портфелем по голове», — говорит Мариночка. Она сидит за фортепиано, раскручивается на специальном стуле, острые коленки и негустые волосы заправлены за бледные ушки. «И что?», — завороженно спрашивает Светочка, забывая откусывать от яблока. «А я кинула в него учительским треугольником и острый угол чуть не попал в глаз…». Девочки смеются. Ты кладешь ногу на ногу и рассматриваешь поехавшую чулочную петлю.

Шестью годами спустя заведена тайная общая тетрадь, сделаны тайные личные записи, под твоим окном классически на снегу выложены обломками палочек важные слова, ты сидишь в маленькой комнате подруги, тихо играет магнитофон ее старшего брата, но ты не слушаешь редкую музыку, ты слушаешь, как она говорит о любви. «Накатала ему сразу же ответ. Он подходит такой на следующей перемене, и спрашивает, а ты поняла, что такое «да»? А я, такая, только открыла рот, как налетела эта сумасшедшая Анька, стала нести какую-то галиматью про историчку и ее платье, и он сразу отошел, потом обернулся и посмотрел… Как ты думаешь, мне позвонить ему, написать еще или подождать?». На тебе толстые трикотажные штаны, темно-синие, и свитер с высоким горлом, тоже синий, и килограммов десять лишнего весу, если у детей может быть лишний вес. Ты качаешь головой, тебе кажется, что лучше написать, впрочем, ты не знаешь, молчишь. Подруга нервничает, барабанит пальцами по крышке стола, предлагает выйти погулять, вы собираетесь и идете. Говорить о любви лучше в движении, наверное, тем более весна и таяние снегов.

Плюс три года ещё, и всю пятницу ты дежуришь у старой еще модели телефона с трубкой на витом шнуре, не отходишь даже выпить чаю, потому что шум льющейся воды пожрет мелодию звонка, и твоя жизнь не будет стоить ломаного гроша, очевидно. Теребишь взволнованно пуговицы на клетчатой рубашке своего отца, носишь дома мужские рубашки, это удобно. Телефон звонит, ты выжидаешь несколько сигналов, чтобы не создалось впечатления нарочитой готовности к ответу. Разочарованно слышишь подругин голос, она говорит о любви. «Возвращалась на трамвае домой, вошли три парня, сели рядом, говорят: девушка, а у вас время есть? Я — раз, такая, на часы, а они смеются: свободное, свободное…». Напряженно слушаешь, по возможности, быстро прощаешься и звонит телефон. В трубке быстро-быстро тараторит Шурочка, ты сдержанно страдальчески вздыхаешь, но ей тоже нужно рассказать о любви: «Сейчас проходила мимо первого дома, а там сидела их компания, и Вова специально встал, чтобы я прошла мимо него, а я иду и прямо на него смотрю, а тут вдруг Казанцев хватает меня за руку, я вздрогнула, а он ржет и говорит: «Ваши документы…».

Тебе восемнадцать, и ты знаешь о любви все. Вы сидите с подругой в больничном запущенном парке, у нее подозревают то ли аппендицит, то ли что, на ней кокетливый халат в горошек и смешные тапочки с мордами зайцев. Ты в своих единственных синих джинсах, губы накрашены ярко. Светочка отмахивает рукой дым сигареты, стряхивает нежный пепел и говорит: «Утром была назначена гастроскопия, а ночью он как раз дежурил, приходит ко мне в палату с водкой и винегретом каким-то… Называется, врач, я на обследовании свеклой весь кабинет уделала… Тем более он женат, я уверяю тебя… Но такой кла-а-ассный!». Подругины глаза горят узнаваемым ярко-зеленым огнем, ты ждешь продолжения, ты молчишь, улыбаешься неопределенно, хотя ничего веселого в гастроскопии нет.

Проходит шесть удивительно длинных лет. Ты просыпаешься без будильника в половине шестого, торопишь утро нового дня, почти ничего не ешь, много пьешь кофе и ядовитого коктейля «джин-тоник», в пальцах прыгает ключ, закрываешь квартирную дверь, вся твоя жизнь далеко вне, и, переполненная эмоциями, ты долго не разговариваешь с подругами вообще. И о любви в частности, тоже. Разумеется, они простят.

Ах, тебе тридцать семь! В кружке с видами Лондона крепкий чай, рядом два телефона, монитор и в рюмке виски, «Белая лошадь». Подруги придут в субботу, вы будете говорить о любви. Наконец ты откроешь рот, для тренировки шевельнешь пробно губами, и скажешь. Что когда ты смотришь в зеркало, вместо своего лица видишь другое, любимое. А когда смотришь на любимое лицо, видишь, наверное, Бога. Разумеется, Бога, ведь никто не верит, что Он документально похож на свои многочисленные портреты на иконах. А если в зеркале — только ты, и твои новые морщины, а на любимом лице — просто нос, два глаза и в капризной гримаске рот — это ужасно плохо. Ужасно грустно, и скучно просыпаться, и лень укладывать ежедневно волосы, используя гель и еще фен. Так ты скажешь, и снова прочно замолчишь. Потому что тебе очень нравится слушать, когда твои подруги говорят о любви.