Его река

«Представляешь, — сказал Рома, закрывая за собой дверь купе, — в коридоре ходит девушка и разговаривает с телефоном». «И что», — сказала я, подозревая, что он тайно выпил. «Дело в том, — сказал Рома, — что она потеряла телефон и просит его откликнуться. Посылает голосовые сообщения, а также энергетические волны, шесть волн трансформационной любви, я даже записал, чтоб не забыть». И правда, записал на ладони: 6 волн. трансф. л. Мы ехали в Волгоград.

Волгоград – определенно не город для романтических историй. Волгоград – город-герой, там текли реки крови, по реке крови плыли тела, а когда пришла зима, все это еще и замерзло. Волгоград – место подвига, тут следует без всяких капель, мгновенно выдавить из себя раба, встать в атаку и через пять секунд пасть смертью храбрых на поле битвы. Волгоград – поле битвы. Романтическим историям надлежит случаться в сияющей Ницце, роскошном Брюгге, смирном Любеке или хотя бы на курортах Краснодарского края, где дегустируют байховые чаи местного происхождения и струятся минеральные воды.

Но мы приехали в Волгоград. Вышли из поезда что-то там в начале девятого утра, я и Роман Хахалин, с редакционными заданиями посетить премьеру фильма «Сталинград» режиссера Федора Бондарчука, где последний должен был присутствовать и отвечать. Отвечать на вопросы в ходе пресс-конференции, плюс волгоградские товарищи раздобыли максимальное количество живых еще ветеранов. Ничего романтичного, я же говорю.

Волгоградский вокзал являл собой памятник сталинизму в плане архитектуры и общего настроения: командировочные и праздные гости города шли аккуратными колоннами, не путаясь в показаниях и меж металлоискателями. Привокзальная площадь удивила отсутствием таксистов, Роман флегматично предположил, что у них уже «сдан план». Одичавшие маршрутки азартно стартовали с разных мест, вовсе не остановочных. Всюду праздновала себя жизнь: одноразовые пластиковые тарелки из-под шашлыка не влезали в урну, алкоголик с хорошим стажем тайно быстро опустошал уже второй фанфурик, а толстая баба орала на снулого мужа: «Сука ты, последняя сука, а еще и мудак».

Забронированная по интернету гостиница старонемецкого названия «Домик-пряник» не оказалась похожа на пряник. Да и на домик, в общем, тоже; скорее, это был просторный гараж, куда удачно встроили ряд унитазов, вот вам и отдельные уютные номера с видом. Вид на Родину-мать в Волгограде есть отовсюду, не забалуешь, а рядом пролегала улица Хиросимы. Номер достался нормальный, но вай-фай отыскался только в коридоре, куда мы с ноутбуком и отправились проверить почту. Коридор вмещал еще пару гостиничных комнат, и вот в одном из них началась и продолжалась настоящая оргия. Я прислушивалась с уважением, учитывая два часа пополудни – есть что-то неистовое, чтобы стать участником оргии поздним утром. Периодически дверь чудного номера открывалась, и оттуда выходили люди; преобладали красавцы восточного типа. Я сначала пыталась их считать, потом перестала, и именно в этот момент один, баюкающий в руках расшитую бисером подушку-думку, сказал мне примерно следующее: «Своим шпионством в места общего пользования вы мешаете людям труда наслаждаться субботой».

Восточный красавец пропал за углом, потом появился, поигрывая доисторическим флаконом водки на полтора литра. У такого флакона имеется толстенькая ручка. «Выпьем, сестра», — сказал он мне, протягивая емкость, стаканчик для зубных щеток, где в неведомой субстанции плавали пластмассовые рыбы.

Я испугалась и потребовала от Романа спасения; он надел пиджак в клетку и отвез меня на главную улицу города. Главная улица немного отличалась от самарской Победы, но в лучшую сторону – по крайней мере, проституток в стратегически значимых точках не стояло. А может, мы не заметили, хоть специально шли пешком долго.

Премьера фильма прошла обыкновенно, Федор Бондарчук выглядел хорошо, но тоже обыкновенно, и я пресыщенно сказала Роману: «Полгода назад его на юбилее Новой Газеты встречала, подумаешь».

Далее пал вечер; конец сентября, широта южнее нашей, темнеет резко, и нет этих слабых длинных сумерек, типа самарских. Хотелось есть, и чтобы стало тепло. Разные рестораны по пути, а также кафе и столовые очень хотели нас покормить, но не могли. У них отобрали воду, напрочь отобрали воду, и грозили электричеством.

«К сожалению, по санитарным условиям», — однообразно говорили нам администраторы разного веса, пола, цвета волос и размера обуви.

«Поедем в гостиницу, — сказал Роман. – Домик же, все-таки, пряник. Купим жратвы в магазине. Хлеба там, колбасы».

«Не хочу в гостиницу, — сказала я. – Там этот тип, который насчет шпионства».

«Капризничаешь», — сказал Роман с любовью.

«Да, — сказала я. – Хочу на Волгу! Почему в городе на Волге я не вижу Волги? Это как-то странно».

Роман благородно не стал напоминать, что от моего личного дома до Волги ровно сто шагов на запад, и я совершаю их редко. Мы шли в буквально непроглядной уже тьме и кромешном холоде. Холод последних дней сентября – это общая совокупность зудящей сырости, низких температур, оглушающего запаха прелых листьев и воды, которая уже согласна превратиться в лед. Плюс звездное небо над головой, так считал Иммануил Кант.

«Я все придумал», — сказал Роман, сверкая очками. Он хотел, чтобы я не мерзла, не суетилась с окоченевшими красными пальцами, похожими на сырокопченые колбаски.

Он все придумал, и через минуту мы разместились на заднем сиденье такси, таксист бодро уверял, что сейчас он нам организует «полноценный волгоградский досуг». Таксист сознался, что мечтает работать в Ставрополе, потому что там теплее, больше красивых баб и вообще. Вот прошлый год он колымил в Ростове-на-Дону; это было дело! Не то что. Таксист кривил губы богатого рисунка.

И мы заехали в какой-то круглосуточный супермаркет, где купили готовую курицу-гриль, соус ткемали, лаваш и «саперави», для завершения композиции. Лаваш я начала есть еще в очереди к кассе, такой, знаете, вдруг наступил голод.

Таксист отвез нас к заброшенному неизвестному дому, где можно было набрать дров, и они с Романом честно набирали, а я все откусывала от лаваша, жалея, что не умею открывать вино движением указательного пальца; и когда все дрова были собраны, и сверчки трещали как безумные, тогда мы снова пустились в путь.

Нас отвезли на дикий пляж. И тут была Волга, и тут был песок, и мои парадные (Федор Бондарчук!) туфли проваливались в песок всей высотой каблука и даже дальше. Навыками разводить костер никто не обладал, но какая-то общая культура пионерского детства все-таки осталась, и мы шахматными квадратами выложили основу костра, и еще скомкали по паре листов из журналистских блокнотов, и все это через малое время горело синим пламенем, сначала хилым, а потом хорошим. Дрова трещали, как это принято у дров, и стало тепло, и щеки пылали от древнего настоящего огня, очага, черт-те чего, и сделалось возможным расстегнуть пальто и сесть на голое приятное бревно, задрав узкое платье выше колен. Курица пахла курицей, вкус имела куриный, без оттенков, соус ткемали свободно плескался из емкости, а вот лепешек нужно было брать две.

«И с каждой осенью я расцветаю вновь. Здоровью моему полезен русский холод. К привычкам бытия вновь чувствую любовь. Чредой слетает сон, чредой находит голод. Легко и радостно играет в сердце кровь. Желания кипят, я снова счастлив, молод», — строго читал Роман из Пушкина; говорю же, он был набит стихами, целыми и строчками из стихов. И у него очень хорошее чувство юмора.

Ну, что еще. В паре метров текла Волга, если смотреть из Самары, то мы переместились вниз по течению, и не исключено, что сейчас смогли бы зайти ровно в ту же реку, что оставили там. Об этом подумали одновременно, и я стащила туфли, и скатала бубликами чулки, и ничего другого не оставалось, как прыгать в ледяной воде и, подделываясь под шаляпинский бас, петь бурлацкую «Дубинушку»: «Мы по бережку идем, песню солнышку поем, ой-да, да ой-да, ой-да, да ой-да», хоть солнце давно свалилось греть Австралию в тот день.

И Рома рассказывал о книге французского автора, который отбывал заключение в тюрьме, на Чертовом острове, и вот этот заключенный оказался очень наблюдательным и установил, что каждая седьмая океанская волна выше и мощнее шести своих младших сестер, и благодаря этому сбежал из тюрьмы на плотике из коры кокосовых пальм. На Волге не бывает океанских волн, но мы упорно считали шесть и отмечали седьмую. Она ничем не отличалась.

«Хорошо еще, — прокомментировал Ромка, — что нам не придется отсюда выгребать на плотике».

Родина-мать виднелась с любого, я повторюсь, сантиметра города, и каждой складкой своего каменного платья она напоминала, что Волгоград – не место для полуночных объятий, и во многом была права. «Саперави» покрасило рты в темно-красный, и таксист, вернувшийся через срок, буквально схватился за голову: «Кровь, что ли, чью-то пили?» – спросил он, едва заметно прикрыв локтем шею.

«Исключительно друг друга», — безукоризненно вежливо ответил Роман, через два года без месяца все-таки отследивший седьмую волну и отчаливший с ней без всяких кокосовых плотиков, просто сам, как есть.