Есть женщины!

Восьмого марта, конечно, все говорят и пишут про женщин — героинь, например, или тех, кто выбрал необычную профессию, или в матерей — желательно, с рекордным количеством детей. Но ты от чего-то думаешь о женщинах своего детства, они окружали тебя в далекой деревне, куда тебя на лето отправляли к бабушкам. Бабушек, кстати, было сразу две – сестры Дарья и Марья, чудом сохранившиеся осколки большой кулацкой семьи, пережившие все что и положено: революцию, раскулачивание, голод, войну, снова голод. Мама – одна дочь на двоих, ты единственная внучка, и только с возрастом понимаешь, что баба Даша — она родная, а баба Маня – вроде как нет. Но это уже ничего не меняет. Ты любишь их обеих, а еще любишь всех этих женщин и старух, которые приходят в дом. И странное дело, несмотря на этот женский мир, ты абсолютно не помнишь, чтобы там, на краю губернии, хоть кому-то приходило в голову отпраздновать восьмое марта. Или просто обрадоваться тому, что ты родилась женщиной.

Приходила баба Нина – могучая старуха со скрюченным телом и огромными, мужицкими руками, в которых литровая кружка приобретала размеры и хрупкость кофейной чашки. Руки эти ходили ходуном , но удерживали и емкость с водой и кусок пирога. Меня, маленькую, она любила страстно, но опасливо, и неизменно ласково называла «мой воздух».

Иногда приносила с собой кусок материи баба Даша быстро принималась шить платье, говорили, в молодости Нина была большой щеголихой, но глядя на нее, вообще не представлялось, что когда-то она была — её молодость. С моими бабушками её объединяло множество историй из прошлого – вот, например, как вдвоем с бабой Дашей они в войну сбежали из Куйбышева, куда их отправили строить заводы, в родную деревню на окраине Шигонского района. Шли две молодые вдовы – у каждой по похоронке на мужа, через Рождествено, зимой и по ночам. Днем боялись и прятались в лесу, закопавшись в снег и ветки. Шли к детям, которые остались дома, голодные и в холодных избах. Взять с собой малышей  не разрешили. Дошли, и как-то все обошлось тогда, председатель колхоза доказал, что бабы нужны и в родных местах – зимой кто-то должен валить в лес, весной на ком-то нужно пахать. Лошадей не осталось, тракторов тогда в тех местах и вовсе не видели, и приходилось в плуг впрягать и молодых и старых женщин и возделывать поля. Работа в лесничестве Нину и сгубила – в февральскую стужу не удержалась от соблазна принести домой несколько поленьев — протопить промерзшую избу. Посадили, как злостного врага государства, оторвав от родных мест и сына Васеньки. Но выстояла, вернулась, работала потом всю дояркой: в четыре утра уже на ферме, а до этого нужно успеть свою скотину покормить и подоить. Зимой –жгли костры и топили снег, чтобы напоить коров, ломами отбивали смерзшийся навоз, таскали на себе кадушки с молоком. Доили, конечно, руками, до судорог в изуродованных пальцах. Это потом только появились в далекой деревне доильные аппараты. Летом – несколько раз в день пешком ходили на выгоны, куда переводили коров. Или «калды», как их называли.

Только десятки лет спустя наступило счастье – появился грузовик в кузов которого весело запрыгивали доярки и мчали до своих буренок. Другое дело, что сына Ваську  не уберегла, пошел он по скользкой дорожке, от тюрьмы до тюрьмы. В перерывах между отсидками устраивался работать пастухом, безбожно пил, конечно, избивал нечеловечески мать, так что она пряталась по оврагам. Потом снова садился, и она начинала собирать посылки-передачи —  ради него, непутевого сына блеяли во дворе барашки, кудахтали куры, сажалась картошка и откладывались рубли с нищей пенсии…

Другая гостья, бабя Еля или Елена – полная противоположность тете Нине: маленькая, круглая и неизменно улыбчивая. Себя баба Еля записала в счастливицы в далекие годы войны, когда муж вернулся с фронта. Вернее Еля привезла его сама из госпиталя, без обеих ног, но живого. И специальную колясочку,  на которой можно было ездить, отталкиваясь от земли руками. Она так и прожила всю жизнь с мужем на руках – сначала вынести на улицу колясочку, потом его. Занести обратно, отнести в баню, пересадить в доме с места на место. Но это ничего, двоих сыновей родили после войны, и вообще, мужик хороший, не обижает никогда. Мужчина в доме, кстати, обязывает к большому хозяйству: тут тебе и коровы и овцы и свиньи и гуси с утками, и огород с садом – тетя Еля крутится между всем этим весь день, и вечером, случается, удивляется: чего устаю-то? Вот раньше, когда телятницей еще работала – еще можно было понять. А сейчас, на пенсии? Казалось бы, чего уставать –то? И снова улыбается, и повторяет, что из всех бед –только одна в жизни и была — не послала судьба дочку. Хорошо, хоть невестка рядом, все какая женская душа.

Невестка бабы Ели – тетя Нюся, маленькая, подвижная и остроносая, чужая для этих мест. Муж привез ее из другой деревни, а одна человеческая жизнь слишком мала для того, чтобы в новых местах тебя признали своей. Мимо нашего окна она снует по маршруту ферма-дом-ферма, работает учетчицей. Тягает тяжеленные фляги с молоком, замеряя объемы надоенного и прочую жирность. Потом начинается самое главное – из заветной емкости молока нужно отлить и себе, и доярками и водителю. Разбавить до нужных объемов водой. Бежать домой, где уже заждались свои коровы, свиньи, гуси, индюки, огород и сад. И так – три раза в день. Потом – всматриваться в даль, не появится ли знакомая лошадь, запряженная телегой, на которой — редко трезв, а чаще пьян, возвращается муж. Он, кстати, умрет рано – не дожив до пятидесяти, на пороге родной избы. Потом, много лет спустя, мы будем сидеть накануне похорон моей последней бабушки у тети Нюси дома, и она неожиданно скажет мне: «А я ведь на могилку к мужу почти не хожу. Обида у меня осталась – бил он меня смертным боем, так что ползала я. Как сейчас помню, сил встать нет, катаюсь по полу, а он пытается меня ухватом добить. Думала, помру тогда, а вот – живу. Уходить, наверное, нужно было, но как в деревне разойдешься? Срам один. А теперь вот, жизнь как огрызок осталась – вроде и выбросить жаль и пристроить некуда».

Приходит в гости хрупкая баба Поля – красивая старуха с иконописным лицом. Еще одна чужестранка, родилась в Москве, там вышла замуж. Первым, как врага народа, арестовали супруга. Потом в камеру с младенцем-сыном на руках отправилась и она. Следствие длилось почти полгода –первое время ее таскали на допросы с новорожденным на руках. Она оказалась стойкой, отказывалась подписывать показания на себя и мужа, который, впрочем, к тому моменту уже был расстрелян. Когда следователь принимался избивать Полю, ребенок, разлученный с матерью кричал, и НКВДшник огрызался: «Ишь, разорался, вражье отродье». Молоко пропало быстро, баланду малыш не переваривал, он так и умер там, в камере у нее на руках. И детское тело не сразу смогли вырвать из рук обезумевшей от горя матери. Потом, были годы лагерей, скиталась по стране. Как ее занесло в наши края – не знаю. Известно только, что баба Маня привезла измученную женщину из поездки в Сызрань. Сначала поселили у себя, потом Полина обзавелась крошечным, почти игрушечным домиком. Научилась деревенской работе. Сажала, как и все картошку, ближе к весне – раздавала не съеденное соседям. Держала двух коз – не столько ради молока, сколько ради того, чтобы было кого «обихаживать». Из раннего детства помню, как вечером мы сидели у телевизора, показывали похороны очередного вождя, баба Поля на перевернутой табуретке курила около печки-голлландки папиросу, и вдруг неожиданно и зло проговорила: «Да я бы сама, старуха их всех до могилы на плечах донесла. Закопала и плюнула бы». И сверкнула своими зелеными, совергшенно не выцветшими, глазами. Она легла в землю на деревенском кладбище, на задворках нашей губернии. Как и все они – старухи моего детства.

Могила бабы Мани — по соседству с последним приютом Анастасии – юркой бабушки, тоже кулацкой дочери, которую выдали в последний момент замуж за батрака и тем спасли ей жизнь. Наши картофельные угодья разделял один огород – через него и бегал на свидания к своей Анастасии муж бабы Мани. Любовь у них вспыхнула еще в ранней юности, но вот не сложилось из-за всех этих вихрей враждебных, которые веяли на страной. Он умер в пятидесятых, и эту историю я узнала многим позже, а всю жизнь помнила бывших соперниц, сидевших в летнем дне в тени тополя на скамейке – у каждой в руках по четыре быстрых спицы, на которых вяжется носок или чулок. Идут неспешные разговоры, и все вглядываются вдаль – не покажутся ли на краешке улицы коровы и козы бредущие из стада, что означает конец передышке, и снова пришла пора бесконечных деревенских дел.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.