Рози-Клепальщица (англ. Rosie The Riveter) — один из самых популярных американских плакатов времен Второй Мировой войны. Сильная, уверенная в себе женщина в комбинезоне и пестром платке на голове — представлялась как символ патриотизма и женственности. Лозунг «We can do it» стал не только военным, но и отлично прижился в современном мире. Лозунг призывал женщин в годы Второй Мировой войны заняться трудом, который раньше выполняли только мужчины. Необходимо отметить, что реальная женщина по прозвищу Рози-Клепальщица никогда не существовала.
Двенадцать лет ей тогда было, в одну зиму она потеряла родителей, последовательно шла за каретой Скорой Помощи, придерживая испуганно руку отца, а через два месяца – матери. Мать красавица была, веселая, пела все время, когда работала, а работала она всегда – шила. Швейная машинка Зингер составляла часть приданого и стоила сто пятьдесят рублей золотом. Крепко сжимала материны чуть дрожащие пальцы, красивый врач в смешном по тогдашней медицинской моде халате с застежками на спине велел ей остаться дома. «Мы обо всем позаботимся, девочка» — строго сказал, но она шла за каретой Скорой Помощи, потом бежала, потом потеряла из виду и бежала просто. Где находится городская больница, она знала. Стояла всю ночь под окном, заносимая снегами, выскочила санитарка, толстая и шумная, тревожно пахнущая лекарством, увлекла за собой. Вернулась домой сиротой утром следующего дня, семья жила в старом домике, на месте теперешней площади Славы, там теснились черные деревянные бараки.
Навстречу поднялись два ее младших брата, двенадцать лет ей было всего, когда она сделалась самая старшая и вообще – глава семьи. Бабушка в углу на высокой кровати с шарами фактически не считалась, так как не вставала уже долгие годы, просто не хотела, просто отказалась — она была купеческая дочка, не приветствовала перемен, и таким образом справляла собственный локальный митинг протеста.
Но юридически бабушка выглядела вполне нормально, повезло — ни детского дома, ни интерната, две пенсии по потере кормильца и по детской мальчишеской ладони в каждой руке. Естественно, она нянчила их всю жизнь, боролась с последующими женами, указывала женам на то, что недостаточно прилежно любят ее дорогих мальчиков. Случались затяжные конфликты, роскошные скандалы и даже разводы, но она ничего не боялась и всегда оказывалась права – как только может прав человек, потерявший в одну зиму отца и мать, никогда не позволивший ощутить сиротства младшим братьям, своим дорогим мальчикам.
Началась война, ей было пятнадцать. Шестнадцать исполнилось осенью сорок первого, она уже работала на Авиационном заводе номер восемнадцать, эвакуированном из Воронежа. В два дня выучилась на клепальщицу, но вместо красавицы Рози с известного американского плаката к ней обращались со стен цехов другие лозунги: «Ил-2 нужны Красной Армии как воздух, как хлеб» и «Не покидай рабочего места, не закончив смену». Буквы неизменно красные. Можно подумать, что кому-нибудь разрешили бы покинуть рабочее место. Не закончив смену.
Цеха не только не отапливались, но и стояли частично недостроенные, температура была вполне себе уличная, разве что без ветра. Зима сорок первого-сорок второго оказалась жесткой, уличная температура была низка, минус тридцать, минус сорок.
Переставляя «клепальные» скамейки, ползала по крылу, площадь крыла около сорока квадратных метров, если точнее – тридцать восемь и восемь десятых, не велика вроде бы, но велика, бесконечна. В рукавицах работать не представлялось возможным, клепала голыми окоченевшими пальцами, оставляя на ледяном алюминии лохмотья кожи.
Хорошо все-таки, что она не познакомилась с клепальщицей Рози – было бы обидно рассматривать ее стильный комбинезон, умеренный макияж, слизывая с пальцев соленую кровь, зябко кутаясь в странные одежды, часто и не одежды вовсе, а одеяла, скатерти или плотные занавески. Подружилась с девочкой Олей – вместе ходили раз в день на обед в заводскую столовую, вместе переживали, что не пустили на новогодний митинг — приезжали боевые летчики, рассказывали про то, как им воюется на штурмовиках. Пропуска на мероприятие выписывались только мастерам, начальникам цехов и прочему руководству. А она так хотела посмотреть на летчика. Человека, поднимающего в воздух аппараты, тяжелее этого самого воздуха. Это казалось невероятным. Не укладывалось в голове. Ничего, посмотрит, уложит в голове – ее сын через вполне считанные годы прекрасно освоит профессию бортового инженера, будет поднимать в воздух большие самолеты, произведенные на заводе, где его усталая маленькая мать промахнулась и просверлила себе как-то палец. Освобождение от работы дали на час. Зато чаю горячего выпила, в медпункте.
Рабочая продуктовая карточка, дающая право на получение в день восьмисот граммов хлеба, не могла накормить ее семьи из двух растущих мальчишек и старухи, она меняла вещи на продукты в деревнях, бродя по избам с небольшим мешком, ходили обычно небольшой компанией – чтобы не страшно. Обручальное кольцо матери, часы-луковица отца, прочее. Собственное школьное платье из шерсти, хорошее, добротное платье, за него дали много муки. Всю зиму братья просидели, не выходя на улицу, потому что их валенки с галошами были удачно обменены на мешок картошки, а почти новые пальто с бобриковыми воротниками – на подводу дров. Зато было, чем топить «голландку», и в комнате почти тепло. Детские шапки она надевала сама, две сразу, сверху – третью, свою, для красоты. Ни теплого белья, ни чулок. В госпитале сговаривались с ранбольными на обмен – спирт на солдатские кальсоны, портянки. Плохо было с обувью — ее маленькую ногу беспощадно натирали пудовые грубые ботинки, на нежной щиколотке месяцами не заживала слезящаяся прозрачной лимфой рана, но и такие ботинки – это отлично, это почти счастье. Многие обходились самодельными чунями из утепленных картоном и прочими подручными материалами носков и гамашей.
Утром рабочий поезд до завода уходил около шести, через полтора ледяных часа приходил на заводскую станцию. Смена начиналась в восемь, работали сутками. Уехать домой было много, много труднее. Одноколейный участок железной дороги перегружен военными эшелонами, санитарными транспортами, и всем им – разумеется — давалась «зеленая улица». Поездка на расстояние в полтора десятка километров нередко занимала несколько долгих часов. Холодные, темные вагоны набиты битком, люди свешивались над подножками, держались отчаянно за поручни. Ей приходилось видеть гибель человека, потерявшего силы и скользнувшего вниз, под тяжелые колеса поезда. Старалась не вспоминать, думать о чем-то ещё. Яростно отмахивала ладонью табачный дым, лопнувшие от морозов стекла почему-то мало способствовали вентиляции, со вшами бороться было труднее, только керосин выручал. Намазать на волосы, обмотать тряпкой, подождать. Потом хорошо промыть. Грела воду иногда. Чаще экономила топливо, обходилась холодной. Хорошо, когда было дягтярное мыло.
Иногда предпочитала добираться до дому пешком, другой конец города, шла более двух часов, иногда все три, после суток работы, замерзшая девочка, еле переставляя ноги, растирая обмороженное лицо шерстью довоенной варежки. Некоторые работницы и спать оставались на тех же скамейках, где клепали всю смену – но не она, шла к братьям, братья ждали.
С завода уволилась только летом сорок пятого, когда потребности страны в вооружении были снижены. Немедленно освоила материну швейную машинку, часть приданого. Великолепно шила. Неплохо этим зарабатывала, учила братьев в ВУЗах, особенно на этом настаивала. Овладевала новыми фасонами модных одежд по черно-белым кинофильмам. Копировала немного Любовь Орлову. Все эти платья, сейчас их называют «в стиле new look», а тогда просто и чисто пошивались из пестрого ситца. Волосы придумала красить в белый цвет. Всегда выглядела идеально, безукоризненно. Вне всякого сомнения, раскручивая пышную юбку, поправляя рукав-фонарик, элегантно переступая миниатюрными ногами, она дала бы фору клепальщице Рози, бывшей американской домохозяйке, с лихо завернутым рукавом. В конце концов, кто выиграл войну? Да.
Полюбила мальчика, на четыре года моложе. Студент строительного института, красавец. Из хорошей семьи. Подруга Оля ахала, подруга Оля охала: «Как это, муж должен быть старше, так не получится! Найдет себе помоложе! Бросит! Как тебе не страшно?!» Махнула досадливо рукой, потому что человек, четыре года, день за днем отправляющий в бой штурмовики под знаменами из своей собственной продырявленной кожи – никогда ничего не испугается уже.
Мила клепальщица, реальная девочка. Моя бабушка, Эмилия Сергеевна Карякина, урожденная Николаева.
Впервые текст был опубликован в «Самарской газете«, 2010 год