Сегодня папе исполнилось бы шестьдесят шесть, лето всегда начиналось с его дня рождения. И сейчас тоже. В самые мелкие годы я была уверена, что у всех детей отцы – летчики, совершают рейсы, ходят «в резерв», «на тренажер» и еще на «разбор полетов». Мысль, что мужчина семьи может просто работать с девяти до шести, казалась дикой. Мужчине семьи надлежало носить темно-синюю лётную форму, белую рубашку, выписывать газету «Гражданская авиация» и смеяться над собственной фуражкой. И еще носить портфель.
Папу на службе неизменно сопровождал большой черный портфель, хранящий пыль десятков разноудаленных городов страны. В емкой полости находились рабочие документы, необходимые справочники, «руководства по эксплуатации», сигареты блоками, обязательный мощный фонарь – для предполетного осмотра самолета с разных сторон. Я вот написала выше: «сопровождал портфель», а правильнее было бы «сопровождали портфели», потому что он их терял.
Терял, забывал в служебных и других автобусах, оставлял на остановках, скамейках, летных гостиницах и где угодно еще. Папа всегда с душевной болью воспринимал утрату черного портфеля, обвиняя в этом несправедливую судьбу и происки недоброжелателей. Это происходило с примерной периодичностью раз в полгода.
Раз в полгода покупался новый черный портфель, восстанавливались внутренние потери, сложнее всего было с фонариком. А почему сложнее, а потому что были же времена тотального дефицита, в том числе и мощных фонарей. Да и слабых. Да и портфелей. Тем более что требовался особо емкий экземпляр, способный выдержать штабеля консервных банок из Хабаровска, включая омуля, или пару дынь из Ташкента. Впрочем, дыни пристраивались в плетеные «авоськи». На консервы вольно размещался палтус холодного копчения.
Как-то раз отец вернулся из рейса утром, мама была на работе, а я училась во вторую смену и сидела дома, трепалась по телефону и распрямляла челку на разогретом столовом ноже. Портфеля не было. Папа грустно сидел на кухне, читал, курил и ел борщ, обильно посыпая его «аэрофлотовской» солью-перцем из фольговых пакетиков. Раздался звонок в дверь. Я дисциплинированно открыла.
На пороге стоял странной наружности молодой человек, причудливо изрисованный татуировками и украшенный серебряными цепями в самых неожиданных местах. Для конца восьмидесятых это было смело и вполне новаторски. В одной руке он держал большой черный портфель, а в другой – сучковатую массивную палку, даже в чем-то маленькую корягу.
— Слышь, Серега, — сказал он вышедшему навстречу отцу, — опять ты свой багаж оставил… У нас все-таки ресторан, не камера хранения! Все, хорош, третий раз не повезу… Тяжелый, как не знаю даже что. Гири, что ли, там перевозишь?
Он произвел бы меньшее впечатление, ударь хорошенько папу труднообъяснимой корягой по голове. Папа смугло покраснел, потушил спешно сигарету, шевельнул усами и потянулся скрыть портфель. Но для этого портфель был слишком большой и слишком черный. Я с любопытством рассматривала синие татуировки на обнаженных до локтя руках гостя. Левое запястье обвивали две кобры, сплетаясь телами и мешая друг другу капюшонами. На правом был начертан какой-то длинный стих. До сих пор жалею, что не смогла его прочитать.
Молодой человек поставил большой черный портфель на пол, в нем что-то тонко и стеклянно звякнуло, слегка булькнуло и затихло.
— Ага, я так и думал! – обрадовался татуированный и помахал в воздухе корягой, — у нас в баре пива взял! Бутылок десять, не меньше!
— Дюжину, — аристократически сказал мрачный папа и с удовольствием выпроводил товарища.
— Палка-то тебе зачем, — спросил напоследок.
— Зойке подарю, на день рождения, — охотно ответил молодой человек, — дерево желания сделаю, и подарю. Лаком покрою, и денег на ветки развешу. Игрушечных. Здорово я придумал, Серег, а?
— Превосходно, — выразительно произнес папа и закрыл дверь. Накинул цепочку.
— Маме только не говори, — попросил меня, — про ресторан. И про бар тоже. А то расстроится еще. Зачем ее расстраивать, я вот думаю. Стоит ли?
— Она же все равно пиво увидит, — недальновидно возразила я, средняя школьница.
В годы тотального дефицита появление дома пива в бутылках было событием редким, требующим научного обоснования.
— Не увидит, — с готовностью пообещал папа.
Обещание сдержал.
Главной, основополагающей чертой папиного характера была потребность избрать себе генеральную идею и заморочиться на ней. Эту прекрасную особенность от него унаследовали его дети – например, я, и например, мой сын. Мы очень, очень увлеченные люди, всего лишь только раз в триста более, чем это положено социумом. Папа, скажем, на одно время стал заядлым грибником. При каждой возможности он брал маму, два ножа и корзинки, и мчал в какие-то дали за маслятами. Маслята на кухне не переводились, и даже в суровую зимнюю годину откуда-то брались, с пасторально налипшими листьями и прочими атрибутами леса. Семья ела маслята круглый год, дарила маринованные в баночках родственникам и широкому кругу друзей.
Потом папе надоело быть грибником, и он стал владельцем коптильни. Коптильня представляла собой два полых цилиндра разного диаметра, меньший вкладывался в больший, а у общего подножия разжигался огонь и клались всякие вишневые небольшие дрова. Или яблочные. Или какие-то еще, ведь это было папино увлечение, а не моё. Папа коптил что попало и всё на свете: сало, рыбу, курицу, вареную колбасу, овощи-фрукты, чуть не хлеб, чуть не сыр. Какие-то продукты отправлялись в коптильню просто так, какие-то требовалось предварительно замариновать, а уж потом. Папа маниакально собирал рецепты маринадов и благородную щепу, чтобы сегодня тлел можжевельник, а завтра что-нибудь еще круче. Мама смотрела на происходящее снисходительно, разве что сильно возражала против копчения курицы – считала, что домочадцы копченую курицу съедят просто так, в виде перекуса и баловства, не принимая за полноценный прием пищи. Папа коптил куриц тайно, что было довольно сложным мероприятием, учитывая размеры коптильни и сопутствующие процессу запахи костра.
Когда в стране появилось разнообразие чаёв, папа стал чаеманом. Часами он выбирал подходящий настроению сорт, заботливо нес в правильном пакетике и пакетике сверху еще, для надежности. Дома носился с фарфоровым чайничком, ополаскивая его то и дело крутым кипятком, а потом накладывая чайных листьев по следующему правилу: ложку на чашку плюс ложку на чайник, добавляя неизменно сахару – для мягкости. Накрывал полосатым чистейшим кухонным полотенцем. Будучи нетерпеливой старшеклассницей, я топталась рядом и тоскливо бубнила: ну можно пить, ну когда можно пить. Папа неизменно отвечал: тссс. По его мнению, покой заваривающегося чая не должны нарушать несанкционированные звуки. Сейчас я, взрослая женщина, заваривая чай в фарфоровом чайничке, непременно ополаскиваю его кипятком, накрываю тряпицей, а потом говорю себе: тссс.
Папа умер 21 год назад и не читал ни одного моего текста. Скорее всего, над этим он бы как-нибудь особенно неудачно пошутил, но был бы ужасно доволен и даже горд.
