Говорят, хорошо умереть на Пасху. Попадаешь, говорят, сразу в рай. Там хорошо, говорят, в раю: кущи, птицы, ангелы, хоры мальчиков, яблоки. И сразу — ты, раз умер на Пасху. Но поминать нельзя, говорят. Если умер на Пасху, то помянут тебя только во вторник второй Пасхальной недели, в специальный праздник, называется – Радуница, Пасха мертвых. Это так восточные славяне придумали, они были язычники, как и мы.
А ведь мы язычники! Хуже не придумаешь. Лучше не скажешь. Приятно, что нас так много – чуть не все, чуть не каждый, чуть не я, чуть не вы. В воскресенье, на Красную горку, тоже неплохо поехать на кладбище, навестить своих. Взять краски-серебрянки, чуть подавшиеся куличи, крашеные яйца, резиновые перчатки и грабельки. Красного вина, может быть, тоже взять. Воды пятилитровку, саперную лопатку, сухую тряпку, маленькую елку, ребенка рябины. Купить цветов – обычно хороший выбор. Можно прицениться на Авроре, откуда стартуют автобусы до Рубежки, остановка – Песчаная глинка, это тоже кладбище, поменьше. Из пятидесяти человек в автобусе трое, может быть, выйдут на Глинке, а все остальные катят в Рубежку. Это крупнейшее кладбище Самары, это какие-то сумасшедшие гектары наших мертвых – 125 га. Действующее кладбище, там хоронят и сейчас.
Кто последний на Рубежку? – шутка. В праздничное воскресенье и на Радуницу улицу Авроры и примыкающее к ней Южное шоссе перекрывают, пуская только общественный транспорт, муниципальные автобусы со всеми видами льгот, приемом транспортных карт и нами, язычниками. Стартовали. Едем.
Крепко с утра нетрезвая пара из женщины в кожаных штанах и мужчины в камуфляжной куртке обсуждает свой букет: набор искусственных гвоздик и вроде бы орхидей. У женщины претензии к условным орхидеям. Она говорит, что орхидеи похожи на разноцветных хомяков. Она говорит, что мужчине ничего нельзя доверить, и даже покупку цветов на могилку он превращает в балаган. Хорошее русское слово «балаган» не сразу удается женщине, но мужчина не вредничает, внимательно слушает и принимает упрек достойно. Да и хомяки, да и ладно, — говорит, — папка не фраер, не обидится.
Две женщины на сиденье сзади напевают тематическую дворовую песню: вот на кладбище открылись воротА, вносят гроб, а в нем девчонка та. Беда в том, что больше никаких слов не вспоминается. Женщины перебирают варианты: на груди девчонки той белеет листик тетраднОй, на груди девчонки той желтеет крестик золотой. На женщин недовольно смотрит старушка с клюкой и выкачанными глазками. Старушка настроилась торжественно-печально, а тут такое. Ишь, говорит она, раздухарились. Самим скоро в гроб! Женщины моргают. Смеются.
Настроение, в общем, у нас хорошее. Доехали, очень удачно, и никаких пробок, можно взять напрокат инвентарь, об этом сообщает информационный стенд у главного кладбищенского входа. На два часа и совершенно бесплатно. Тут же просят христа ради, бегают маленькие цыганята, их матери торопливо обещают помянуть наших близких, тянут руки, коробки, футляры неожиданно от скрипки, что ли. Трубач устало выдувает «На сопках Маньчжурии», трубачу кидают охотней.
Рубежка начинается с богатых могил – тут интересно читать фамилии. Если фамилия цыганская, то тут покоится барон, на памятнике барон непременно изображен во весь рост, на руке сияют золотом часы, и перстень тоже неплохо бы. Если фамилия русская, то смотри дату смерти – ага, 1995-й, уважаемый член ОПГ, или просто бандит. В 90-х никто не стеснялся слова — бандит, если ты был бандит, так прямо и говорил, выглядывая из жигулей-восьмерки цвета мокрый, допустим, асфальт. Застегивая до подбородка синюю олимпийку, допустим.
Разные фамилии. То подряд Ерофеевы-Ивановы-Кузьмины и прочие, то вдруг сплошь Минц, Герц, Тер-Аванесов, Блин, Пустославский и Липкины семьей. А вот Ирочка Терехова, всего годик прожила, болела, наверное. А вот бандит с именем Бес – у него броский памятник, мужчина в задумчивости сидит, лоб уронил в руки. А вот просто Лёня – Лёне не надо фамилии, все знают Лёню.
Идем дальше. Цыганские захоронения сопровождаются беседками – накрепко сбиты столы, широкие скамьи. На Радуницу их покроют коврами, расставят большую еду, будут жарить мясо, резать зелень и лук, женщины сновать с переменами закусок, мужчины – сидеть, широко расставив ноги. Королевские креветки встретятся с бараньей ногой, а виски двенадцатилетней выдержки – с водкой «Белуга». Состоятельные цыгане недолюбливают своих сородичей «христаради» — что-то кастовое. Не подают. Но на Радуницу накормят. Скорее всего.
Тройка плотных девушек ускоряют шаг, увиливают от мелких попрошаек; главная из них, в блескучем плаще, перетянутом многократно поясом, вдруг громко начинает рассказ: короче, я так схуднула, конечно, за эти месяцы, а все Димка. Димка же мне сказал, типа, корова, если не будешь помещаться в зеркале, уйду на хрен, ты знаешь, где меня ждут.
Подруги переглядываются. И где его ждут? – странным, вздрагивающим голосом спрашивает одна. Да где угодно, — отвечает блескучая, — да хоть Нинка с Олимпийской.
Внимательный сын сопровождает мать, поддерживает за локоть. Мать интеллигентно бранится, припоминает какие-то его задержки на службе, корпоратив на новый год, беспардонный чей-то звонок почти в десять вечера. Сын слушает, смотрит аккуратно вниз, у него под ногами трещат шишки, иногда хлюпает грязь, иногда хрустит снежная корка.
Дед с внучком на руках любовно повторяет, что да, здесь мы быстро, а потом пойдем и купим бульдозер.
Четвертая линия, пятая. На соснах, верхними ветками царапающих серое небо, тут и там рукодельные указатели – ленточка повязана, цветочек пластмассовой ножкой закручен. Такие пометы оставлял мальчик-с-пальчик, надеясь вернуться домой к злой матери; такие пометы оставляем мы, чтобы не потерять дорогую могилу. Но теряем.
О, нет! — кричит дородная женщина с кудрями, по-домашнему скрытыми горошковой косынкой, — я этого не вынесу! Тут было такое надгробие, полуразрушенное, а рядом с ним – сдвоенная береза! А сейчас ничего такого! Как нам выйти к бабушке?
Рядом с ней топчется в недоумении семья – девчонка лет десяти, мальчишка чуть старше, их отец с пузатыми целлофановыми пакетами. Никто не знает, как найти бабушку без чужого полуразрушенного надгробия и сдвоенной березы.
Счастливцы находят своих покойников; покойники послушно перезимовали и безальтернативно ждут под своими крестами, за оградками, близ вкопан одноногий стол и треснула лавочка, ничего страшного. Посмотрите, какая весна кругом, как нагло рядом с еще почти целым сугробом прет эта трава. Посмотрите, какие почки уже набрала сирень в палисадничке у сестер с одинаковым отчеством и разными фамилиями (были счастливы замужем? а где вдовцы? еще в здравии? ну, дай им бог), посмотрите, какие зеленые эти свежие иголки, зеленые, мягкие и горькие, если пожевать. Соснам хорошо в песчаной почве Рубежного кладбища, и маленькая елка приживется, вопьется корнями, перезимует и через год ее по хорошему стволу погладят и скажут: ну, вот и ладно.
Мы тоже выжили. У нас столько дел! Столько дел. Одно можно вычеркнуть из списка – на кладбище съездили, к своим, яички покрошили, кулич распаковали, сигаретку мужикам оставили, сказали какие-то слова. Какие-нибудь совсем простые: привет, папа, ну, вот уже двадцать лет, как, а мы, видишь, все ничего.
Уходим, сдаем инвентарь, посмотрели, успокоились, смерти нет, а если и есть, то она нестрашная – здесь, под соснами, меж могильных холмов, крестов из дуба и сосны, металлических табличек с надписью масляной краской, всех этих братков из мрамора и цыганских баронов с перстнями.
Автобусы выстроились вереницей, две женщины, парой часов ранее вспоминавшие песенку, отыскали ее по запросу в «яндексе» и упоенно перечитывают на два голоса. Остановки на Песчаной глинке нет, сразу в город, ура, скоро первомай, все у нас заново, все у нас впервые, у нас — тех, кто выжил этой зимой.
Красиво