Сорок дней назад в Пскове отпели и похоронили отца Павла Адельгейма. Мы с коллегой приехали к отцу Павлу прошлой зимой, перед Рождеством. Пришли почти так же, как позже — убийца: посторонние люди, ночью. Честно предупредили, что считаем себя атеистами. Нас усадили за стол, жена Адельгейма Вера Михайловна попыталась уступить мне свою кровать. Думали, что едем брать интервью, а остались жить. Не задавали вопросы, а слушали, до поздней ночи сидя с отцом Павлом на кухне: о конфликте с епархией, судах, вере, политике, лагере, литературе, духовном поиске, отношениях с Богом и людьми. Об этом и хочется вспоминать.
* * *
— Плохо пост вела, не соблюдала, это один грех. А второй — когда молодая была, так это… гуляла! Мужу изменяла. Ой, изменяла! Аборты делала, великий грех. Молодая была…
Древняя старуха не встает с постели уже полгода, а кается таким громовым голосом, что слышно по всей квартире. Я сижу на кухне в грязной хрущевке, пытаясь не слышать доносящейся исповеди.
— Господь и Бог наш Иисус Христос… Прощено чадо Зинаида… — тихо, на выдохе, молится отец Павел.
— Все теперь померли, а сама ногу сломала, лежу… — жалуется чадо Зинаида.
— Прощаю от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго духа…
Оба голоса затихают. Успокаивается, облегченно всхлипывает Зинаида. Отец Павел выходит на кухню, садится: усталый, отяжелевший.
— Представьте взрослого человека, — говорит он, — который впервые в жизни приходит в церковь и говорит: я убил человека. Или: я изменил жене. Конечно, можно сказать: «Ты теперь 20 лет причащаться не можешь», — а он и не причащался никогда. Все, что могу, — отпустить его грех. Сказать: давай приходи, проси у Бога прощения. Чтобы хоть тогда началась его сознательная жизнь. Она не измеряется количеством лет, а той полнотой, которую человек способен принять от бытия. День в бытии — уже дар.
* * *
Имя 75-летнего протоиерея псковской церкви Святых Жен-мироносиц стало известно несколько лет назад, когда он громко заявил о самоуправстве церковных иереев, стал воевать против реформ РПЦ и выступил в защиту Pussy Riot.
В советское время отец Павел отсидел в лагере, в новое — был уволен из двух приходов и едва не запрещен в служении. Несмотря на это, восстанавливал и строил храмы, брал на воспитание больных детей, создал регентскую школу и спаянную, преданную ему общину. Харизматичный, искренний и свободолюбивый батюшка стал примером хорошего попа даже для ненавистников РПЦ. Он был дан нам как человек идеальной, но не существующей церкви — образец пастыря, каким его представляет паства: жил скромно, носил старую рясу, выстаивал службы на деревянном протезе (ногу потерял в лагере в 1971 году), никому не отказывал в помощи, приюте и разговоре, а в проповедях не поднимался в метафизические выси, а говорил понятно, просто, красиво.
Удивительная для священника вещь: Адельгейм оставлял своей пастве свободу мысли, говоря о любви и бытии чаще, чем о покаянии и долге, и не требовал тупого соблюдения церковных правил.
«Подсвечники» или «захожане» — называл он обычных посетителей церкви: «Они приходят помолиться о том, чтобы муж не бил, сын не пил, внук не болел… Что еще им надо? Живут, принимая за церковь народные верования, самые примитивные: купание в проруби, блины на Масленицу… На самом деле вера — это то, что меняет человека, как его меняет любовь».
Младший лейтенант
…С рождественской службы возвращаемся глубокой ночью. Всю дорогу Адельгейм молчит, мрачно глядя вперед на асфальтовые ухабы, отвалы черного снега и унылые панельные пятиэтажки, — стандартный псковский пейзаж.
Вести праздничную службу отцу Павлу не дали. В 2008 году указом епископа Псковского Евсевия протоиерей был разжалован из настоятелей храма Жен-мироносиц (который сам же и восстановил) в простые священники. Переводя на армейский язык, полковника поставили на должность младшего лейтенанта.
* * *
Конфликт отца Павла с псковской епархией начался лет 10 назад. Священник — единственный в епархии — пошел на открытый конфликт с митрополитом Псковским и Великолукским Евсевием. Главное, против чего три последних года протестовал Адельгейм, — новая редакция приходского устава, единая для церквей РПЦ. Едва приняв сан, патриарх Кирилл добился его регистрации в Минюсте.
Согласно старой редакции, приходом управляло приходское собрание из двадцати прихожан. В новой редакции устава эти полномочия перешли к епископам. Прихожан и священников лишили возможности решать, что будет происходить в их храме, вся власть перешла к патриарху и епископам.
Отец Павел не стерпел. В апреле 2011 года приход церкви Жен-мироносиц отказался голосовать за новую версию устава. Голосование перенесли — и 24 человека, которые отказались голосовать (включая тех, кто своими руками восстанавливал церковь, создавал приход), были исключены из приходского совета. Оставшиеся приняли устав едино-
гласно.
Прихожане обратились в Псковский городской суд. Прошло десять заседаний, все — в пользу епархии.
Священник твердил: все процессы в церкви идут параллельно процессам во власти. Если там строят вертикаль, делят должности, берут взятки, пилят бюджет — о,кей, в церкви будет то же.
Вернувшись из Пскова, я попыталась найти другого священника, который отказался бы принять новый устав. Отец Павел оказался единственным.
* * *
Слушая, как Адельгейм рассуждал о церковных реформах, строительстве властной вертикали и патриархе Кирилле, действительно можно было принять его за либерала, раскольника, инакомыслящего от веры. На самом деле Адельгейм был консервативен.
Это первые, древние христиане не думали о власти. Не жаждали богатства и славы. Были терпимы к иноверцам. Как и они, отец Павел дословно следовал Библии, по которой «несть ни эллина, ни иудея», а не РПЦ, которая увлеклась патриотизмом: «РПЦ отталкивается от православных канонов, но это не православие. Это идеология».
По его конфликту с РПЦ становилось предельно понятно, что следование старым догматам и православным традициям для церкви — раскольничество. Поэтому Адельгейм — не Лютер, а скорее протопоп Аввакум.
Кажется, свободомыслие для нынешней РПЦ — ересь. Если так, отец Павел был выдающимся еретиком.
«А вы пробовали чифирь?»
В храме Жен-мироносиц — воскресная служба. Церковь тесная, людная, темнеющая к высокому куполу. Мечутся по беленым стенам тени, молятся, стоя плечом к плечу, люди, отражаются в темных старых иконах огни свечей.
— Причащается раба Божия Евдокия… Катерина… Федор… — отец Павел встречает каждого прихожанина отдельным, только ему предназначенным взглядом: мягким, ласковым, почти интимным; помнит почти всех, может долго рассказывать про их судьбы, проблемы, страхи. И от этого нет в службе торжественности, обычного ощущения себя пылинкой перед Творцом, но есть и трогательность, и будничность, и единение одиноких усталых людей.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
* * *
Служба заканчивается. Мы выходим из церкви, проходим мимо свечной лавки, библиотеки, куда Адельгейм когда-то отдал свои книги, а теперь из-за запрета нового настоятеля не может даже зайти; стендов с инструкциями для верующих («…ладони сложить вместе, принять в них благословляющую руку и облобызать ее в знак почтения к священному сану»), мешков с вещами для бедных… Отец Павел тяжело опирается о мое плечо, при ходьбе с усилием поднимает протез, раскачивается, ударяет им об пол, больно и тяжело.
— Отец Павел, где у вас в храме солея? Та, на которой танцуют? — пытаюсь отвлечь я.
— Та, на которой НЕ танцуют! — легко подхватывает шутку священник. — Она у нас очень маленькая, там и одна девушка не поместится. Хотя нищенки, бывает, выступают. Приходят с паперти погреться. Пока тихо стоят — пусть стоят. Но Тамара иногда шуметь начинает, кричать… Тогда ее под руки выводят. Она молодая, сорока нет, просто выглядит старухой. Даже писать, по-моему, не умеет. Больной человек. Ее бы в Москве тоже посадили?
Ступени высоки, тропинка к воротам церкви обледенела, вокруг намело сугробы, протез скользит, и ежедневный путь становится крестным.
— А тут у нас один нищий обычно стоял — поэт, одаренный! — продолжает отец Павел. — Я ему говорю: ты мне свои стихи перепиши, я их издам. Обещал-обещал… Умер.
Мы подходим к воротам. Темно, свет от фонаря выхватывает голоногие деревья, головы нищих, кресты Мироносицкого кладбища… Мы еще не знаем, что отец Павел будет похоронен тут же, у стены своей церкви — отсюда налево и чуть выше, на холм.
— А вы пробовали чифирь? — внезапно спрашивает священник. — Мы в лагере, бывало, пили. Очень согревает. Как водка.
* * *
Поп, бывший зэк, сын и внук репрессированных, русский немец, иногда ошибочно принимаемый за еврея, — отец Павел входил во все социальные группы, которые гнала и гнобила советская власть.
Сначала она вырезала его семью. Деда-помещика расстреляли в 1938-м, дед — полковник царской армии без следа сгинул в 1917-м. Отца, актера театра в Иванове, арестовали и расстреляли в 1942-м («в случае прихода немцев планировал захватить власть над всем искусством Ивановской области»). Мать, тоже актрису, выслали в Казахстан.
К Богу отец Павел пришел в 13. Служить начал под Карагандой: «Мы все там были ссыльные, и прихожане, и я». В 1969 году молодого священника посадили. На деле — за служение и строительство церкви, официально — за то, что писал антисоветские стихи и приписывал их известным авторам. К примеру — без шуток! — написал поэму «Реквием» и приписал ее Анне Ахматовой.
О лагере отец Павел рассказывал беззлобно и весело, государство воспринимал как безликий, лежащий вне добра и зла механизм: «Что тут поделаешь, сейчас тоже много народа сидит, масштабы вполне соответствуют брежневскому времени. Цинизма больше, агрессии меньше. Нет, бить там все равно будут. Государство — это ж аппарат насилия».
* * *
Мы едем домой со службы. Священник с явным удовольствием ведет старую «Волгу»: проезжает через мост с видом на купола храма Псковского кремля (там сидят его противники из епархии), мимо здания администрации, где в перестройку баллотировался в Верховный совет СССР (не пропустила партийная комиссия), затягивает лагерную песню. Голос высокий, хорошо поставленный, какой-то правильный. Мы допытываемся, чьи это слова, пока не понимаем, что — его самого.
— Вы идите на кухню чай пить, — уже у дома говорит отец Павел. — А я пойду рясу сниму. И ногу заодно.
Маша
День начался со скандала.
— Зачем старика прогнала? — ворчит Вера Михайловна на дочь Машу. — В праздник пришел, еды просил. Кто в праздник странника голодного прогоняет?
Маша отвернулась, загремела кастрюлями — обиделась. Вовсе она и не жадничала, просто испугалась незнакомого лица, бороды, запаха, вот и захлопнула перед нищим дверь.
Вообще-то Маше уже за 50. В детстве она переболела менингитом, оставшись ребенком на всю жизнь. Как непослушный добрый ребенок, бросается навстречу пришедшим, вмешивается в разговоры, дразнит собак, роняет вещи.
…Днем семья собирается на рождественский праздник, и я обнаруживаю Машу на чердаке. Сняв свой обычный халат и сжавшись от напряжения, она непослушными руками пытается застегнуть юбку, беспомощно разводит руками. Черная юбка кажется совсем ветхой, несколько пуговиц отлетели. От ткани пахнет потом, сыростью, старостью, пылью. Почти обняв Машу, я застегиваю юбку, почему-то испытывая нежность, как рядом с беспомощным ребенком. Юбка поддается, я завязываю на шее Маши простенькие детские бусы (подарок прихожан), и она восторженно прижимается ко мне, крепко, с силой взрослого человека, обхватывает руками.
Внизу нас уже ищут, крик матушки разносится по всему дому.
— Идем, Маша, идем, — я беру ее за руку и чувствую, как она дрожит. — Давно не выходили из дома?
Маша прижимается ко мне еще сильнее, растерянно озирается, и вдруг, услышав внизу голос отца Павла, бросается к нему вниз по лестнице, расставив руки, как большая черная птица.
…Маша окажется первой, кто увидит убийство отца Павла. Как расскажет Вера Михайловна, с криком: «Папу зарезали» — она выбежит из дома. На похоронах я ее не застану: эпилепсия, которой Маша страдала с детства, возобновится, и ее отправят в больницу. Съемочная группа Первого канала снимет интервью, где Маша фанатично твердит всего одну фразу: «Я к папе хочу».
«Мои сокровища»
— Мы же восстанавливаем церковные руины. Имбецил — та же руина…
Мы сидим на кухне. Поздно, на службу вставать в шесть, но отец Павел, увлекшись, рассказывает о детях.
Много лет с конца 80-х Адельгейм, тогда — настоятель церкви Апостола Матфея в деревне Писковичи под Псковом, брал на воспитание больных детей. Сначала поселил в церковном доме подростковдетдомовцев, которых должны были отправить в дом инвалидов. Затем — еще несколько. А потом детские дома стали отдавать ему самых тяжелых: олигофренов, имбецилов… 15 детей, которые без него сгинули бы в интернатах навсегда.
Священник переехал в детский дом сам: днем вел службы и заведовал двумя приходами, по вечерам проверял уроки и разнимал ссоры. Завел огород, открыл в подвале дома маленькую свечную мастерскую, чтобы выросшим детям было чем зарабатывать. Когда дети вырастали, выбивал квартиры, помогал вести нормальную, словно нет никакого диагноза, жизнь.
Получалось не всегда. Выброшенные во взрослую жизнь, привыкшие к заботе дети терялись. Несколько человек спились, один стал вором. Но большинство завели семьи, родили детей и остались в поле отца Павла на всю жизнь.
— Смотрите, мои сокровища! — отец Павел вскакивает, подпрыгивая на одной ноге, скрывается в кабинете, возвращаясь с огромной папкой. Внутри — документы детей, собранные за много лет. Копии паспортов, ордера на квартиры, переписка с чиновниками… Адельгейм довольно проводит рукой по картону, гладит имена.
— Это вы про бумаги или детей?
— Я? И про бумаги. И про детей.
Маленькая церковь
В уютном доме Адельгеймов всегда стоял шум: лаяли собаки, звонил телефон, столовались гости, булькали на плите кастрюли. Приходили за едой, одеждой, деньгами, но чаще — за разговором.
Дистанция, которую держал отец Павел с людьми, равнялась ширине стола на его кухне. Других ограничений не было: ни в мысли, ни в темах. Эта же дистанция оказалась между ним и убийцей.
Вера Михайловна до сих пор называет убийцу «Сережа»: 26-летний москвич Сергей Пчелинцев, как и многие, пришел в дом с улицы и прожил три дня. Вел себя неестественно, нервничал, иногда исчезал. По словам Веры Михайловны, ни ей, ни отцу Павлу гость не понравился, но никому не пришло в голову попросить его уехать. В вечер убийства, сидя на кухне, отец Павел рассказывал Сереже о Моисее и специально пошел в кабинет за фотографией его статуи работы Микеланджело — как зимой он уходил в кабинет, чтобы принести мне то, чем хотел поделиться: стихи Рильке, Клайва Льюиса, Томаса Манна.
Книга с Моисеем на обложке так и осталась лежать на кухне: Сережа схватил нож, ударил отца Павла в сердце и выскочил из дома. Священник умер сразу.
* * *
…Январь, день. В церкви Жен-мироносиц холодно и безлюдно. Высокий купол закоптился, побелка облупилась, на иконе виден след от помады, от опавших букетов тянется запах гниения. Тихая и пустая, церковь похожа на обычный дом — дом Адельгейма, скорее всего.
Я представляю эту маленькую, старую, покрытую копотью церковь, на которую всей махиной наваливается другая: мощная, сильная, покрытая позолотой. У маленькой церкви нет никаких шансов отстоять себя, но она до конца будет сопротивляться, защищая все живое и подлинное, что может быть в вере, проповедовать любовь и свободу там, где говорят о послушании и единстве.
* * *
В следующий раз я попала сюда уже в день похорон отца Павла. Двор церкви был полон людьми. Стеной окружали вынесенный во двор гроб, толпились на улице, разбрелись по всему Мироносицкому кладбищу… Поезда в Псков были заполнены паломниками, очередь из желающих попрощаться выстроилась с ночи. Никто из верхушки епархии не пришел.
После похорон я приехала поговорить об отце Павле к его другу, отцу Сергию Ганьковскому. Он вспомнил, как в середине 70-х, время массовых арестов священников, говорил Адельгейму, что боится ареста, пыток, смерти, боится выдать КГБ своих прихожан.
— Отец Павел сказал мне тогда: «Успокойся. Ты никого не сдашь. Когда бьют, сначала терпишь. Потом не можешь говорить. Потом просто теряешь сознание». И отшутился: «И вообще, умереть в своей постели — это так буржуазно…»
Фото Василия ПОПОВА
