Несколько раз я пыталась договориться о встрече с руководительницами кризисного центра, но безуспешно. Мы не хотим привлекать к себе нехорошее внимание, сказала одна. Нам и так приходится трудно. Мы не хотим ни о чем разговаривать с вами. Мы должны заниматься делом, а не болтать. Сами напишите что-нибудь такое, наверняка найдете, о чем. И тогда я вспомнила. И написала «что-нибудь такое». И отправила письмом руководительнице. Она ответила быстро. Я не удивилась ответу. Бывает и похуже, написала руководительница, и разрешила мне посетить одно из занятий группы поддержки.
Она может зайти в любое время: половина восьмого утра воскресенья, от резкого звонка угрюмо просыпаются домочадцы, щурясь на яркий свет, и даже чайник греется неохотно. Она прячет глаза, снимает пальто, длинные рукава свитера достают до кончиков пальцев – у нее вся одежда с длинными рукавами. Или два часа ночи, телефон на столе визжит и подпрыгивает, в трубке она, звонит от подъезда, уже внизу, сбивчиво извиняется; и снова чайник, понукаемый нетерпеливыми взглядами, не торопится закипать. Она выступает из темноты, и разбитая твердым тупым предметом губа кривится, изображая улыбку.
Первым из мужчин Олю ударил Игорь, ей тогда было пятнадцать лет, Игорю – шестнадцать, и вряд ли его кто-то бы назвал мужчиной, учитывая незначительность габаритов. Однако Олю он пребольно стукнул по лбу, и лоб потом минуты две отчаянно гудел, она даже испугалась и заплакала, но несильно. Поплакав, сказала обиженно: собака! Так она ругалась.
Началось все из-за ерунды: Оля шла по улице. Оля часто ходила по улице, она любила прогулки, особенно, когда можно было снять шерстяную противную форму. Форму Оля презирала, ей совершенно не шла эта убогая юбка, и этот нищенский цвет, и каждый день в конце мая она обещала себе никогда больше и топтала платье. Этот май не был исключением, Оля надругалась над формой, а белый нейлоновый фартук вообще расплавила, пахло отвратительно, зато выглядело метафорично. После всего этого можно было переодеться во что-нибудь леопардовое, и гулять, и Оля гуляла. Во всем леопардовом. Вдруг рядом остановился автомобиль, это была новая модель волжского автозавода, ее называли «девятка». Из «девятки» вышел парень, на ходу прикуривая болгарскую сигарету «стюардесса». Он вежливо обратился к Оле, называя ее «малышка», и предложил подвести по любому адресу. Он так и сказал: «по любому адресу, малышка!», и Оля пару минут подержала паузу, раскачиваясь с пятки на носок, однако, потом вспомнила о маниаках. Олю иногда преследовали не очень страшные маниаки, но за этот год норма по ним была уже перевыполнена. Оля отрицательно покачала головой, и ее светлые волосы, круто начесанные, тоже покачались в разогретом июнем воздухе.
И все было бы идеально, не случись рядом пройтись соседу Игоря. Сосед работал водителем электрокары на подшипниковом заводе и стоял за правду. Он увидел неверную подругу товарища, развернулся на счет раз-два, и ровным шагом направился вершить справедливость. Через сорок минут Игорь был оповещен о вероломности Оли. Еще через полчаса Оля скажет обиженно: собака! Так она ругалась, во лбу уже не гудело и она была сама виновата. Нельзя так, с первым встречным на улицах разговаривать.
Вторым был Юра. Оля познакомилась с Юрой в институте. Они стали соседями по лекционной скамье, партнерами по лабораторным работам и близкими людьми. Юра прекрасно пел под гитару и являлся душой компании. Оле нравилось его общество, и она охотно появлялась с Юрой в разных местах, пока однажды не встретила Сережу. Сережа учился на несколько курсов старше, и готовился к защите дипломного проекта. Два раза в день он выгуливал собак новой породы бультерьер. Собак звали – Антонина, Аделаида и Аль Пачино. Это были милые, дружелюбные твари. Оля влюбилась в Сережу мгновенно, и уже не смогла отойти от него ни на шаг. Ее оттащил Юра. И ударил по щеке. Такой удар принято называть пощечина. Оля отскочила и крикнула: собака! Она никого конкретного не имела в виду, из животных. Ты сама виновата! – крикнул Юра, а Сережа промолчал.
И тоже ударил Олю. Правда, чуть позже. Как это произошло: Оля любила Сережу сильно, необычайно сильно. Но недолго, совсем недолго. Недель пять. А потом она увлеклась другим человеком, он назывался Кирилл и был знаменит. Кирилл организовал в пятом корпусе студенческого общежития видеосалон, и даже сам немного переводил немецкие порнофильмы – в них, как правило, содержалось мало слов. Кирилл громко смеялся, громко говорил, громко пел и громко рассказывал анекдоты, над которыми громко смеялся. Как было не полюбить такого орла? Оля переехала в Кириллову комнату, обстановку которой подчеркивала дизайнерская мебель, где вечерами функционировал видеосалон, ночами тоже, а утром можно было ложиться спать, наконец. Переехала, а сообщить об этом Сереже, владельцу бультерьеров, как-то не изыскала возможности. Открылось случайно, в момент возвращения Оли с занятий к новому жилью. Помимо общей тетради, Оля несла набор продуктов к семейному столу: печенье «курабье» и батончик «марса». Сережа прогуливал домашних питомцев. «Это что же, — сказал он спокойно, — ты теперь тут?». Рука его, удерживающая поводки, побелела от напряжения. «Да, — сказала правдивая Оля, — так уж получилось, брат». Она не могла объяснить, откуда взялось это дурацкое «брат», совершенно не подходящее к случаю. Но слово – не воробей, и Сережа, задохнувшись от ярости, сильным и коротким ударом сломал Оле нос. Собака, простонала она, когда закончила кричать от боли. Сломать нос – это больно. Лучше не ломать, если существует возможность выбора, конечно. У Оли ее не было, а сломанная переносица – пожалуйста.
Это была первая кость, сломанная ей ударом мужчины. Второй костью стало ребро, в чем можно было бы отыскать какой-то дополнительный смысл, даже библейский, только смысл не отыскивался никак. Ко всему прочему, ребер сломалось сразу несколько, а именно два. Врач-травматолог, рассматривая в меру контрастный рентгеновский снимок, мечтательно сказал: «ребра удивительно хорошо срастаются, вот если бы все ломали ребра!». И посмотрел на Олю с надеждой. Оля промолчала, ей было больно дышать и разговаривать. Ребра ей сломал первый муж, Илья Александрович. Илья Александрович очень любил пинг-понг, и проводил весь свой незамысловатый досуг за столом, специально подготовленным для этой игры. Оля ревновала и преследовала Илью Александровича с личными целями, иногда она была излишне настойчива. Вот и в тот раз Оля дважды набрала номер мужа, ни разу не дождавшись ответа. Зато дождалась мужа: он открыл дверь, и сходу ударил Олю ногой. От неожиданности она упала, а Илья Александрович пнул для верности жену в бок, несколько раз. Тут ребра и сломались, причем никакого хруста, только Оля все время до травматолога боялась, что у нее порвалось легкое. Собака, плакала она осторожно, щадя легкие. Но обошлось, и доктор, значит, повторил пожелание всегда ломать исключительно ребра, Оля кивнула.
Но обещания не сдержала. Второй муж, капитан милиции Зубов, сломал ей три пястные кости на правой руке. Очень неприятная история: заложил Олины пальцы в раствор двери, и закрыл эту дверь, с силой. Оля не то что бы провинилась, но встретила на улице сестру Зубова и перекинулась с ней парой слов, интонацией обозначив свое недовольство графиком службы капитана. Оказывается, лучше бы ей было этого не делать, ведь когда ломают пальцы – это больно. Возможно, по уровню боли нет ощутимой разницы, три пальца сломаны или один, но совмещать обломки трех сломанных костей по времени в три раза дольше. Новый, и вовсе не разговорчивый врач-травматолог велел замесить гипс. Олю уложили на малый операционный стол и сделали внутривенную инъекцию. Она со счастьем улетела в калипсоловый лабиринт, где металась в ржавых клетях, падала в черные дыры и тонула в кухонной раковине, по частям затягиваясь в водосборную тесную воронку. С трудом вернувшись, Оля твердо решила: обратиться в милицию.
Ха-ха, — рассмеялся светло капитан Зубов, и Оля в милицию не обратилась. В конце концов, она ведь была виновата сама. После снятия гипса пальцы нормально сгибались и разгибались, а вот с барабанной перепонкой вышло не так удачно. От удара по голове она лопнула, и из уха сначала сильно потекла кровь, будто бы в голове открыли кран. А чуть позже из уха потек гной, густо и смрадно. Обычно барабанная перепонка заживает без хирургического лечения, но в Олином случае этого не произошло, и очередной доктор произнес незнакомое слово: тимпанопластика. Слово как раз и обозначало восстановление барабанной перепонки. Собака, собака, горевала Оля, оплачивая больничный счет, не покрываемый полисом обязательного медицинского страхования. Она даже не знала, за что получила в ухо, просто Василия преследовали неудачи на ниве трудоустройства, вот он и не смог сдержать негативных эмоций. Когда Оля выкрикнула свое «собака», Василий дополнительно оскорбился, и повторил удар. Это ты виновата! – переживал он. – Ты меня довела до такого!
Василий – это был третий Олин муж. Гражданский. Он имел две ровные залысины по обеим сторонам вытянутого черепа, и раз неделю посещал мастера маникюра – надо же выглядеть достойно. Приятно выпуклые холеные ногти не мешали ему складывать крупный кулак. Крупный кулак летел Оле в лицо. Иногда не в лицо. Иногда не кулак. Иные предпочитают удары ногами. Оля могла бы многое рассказать об этом, но не расскажет.
Она может зайти в любое время. Приехать на такси, на попутке, добраться пешком, ползком, отплевывая кровь и проглатывая слезы. Она снимает пальто, прячет глаза, длинные рукава свитера достают до кончиков пальцев – у нее вся одежда с длинными рукавами, не так давно добавились свитера с высоким горлом. Она выступает из темноты, и разбитая твердым тупым предметом губа кривится, изображая улыбку. Она смотрит сквозь стены и знает, что прохожие на улице еще долго не будут иметь лиц. Она машет пальцами на правой руке, правильно сросшимися, и пальцами на левой, сросшимися вкривь и вкось, она привычно объясняет: это я виновата, я. Mea culpa.