22 июня в Самаре открылся фестиваль французского документального кино. Шесть фильмов, каждый из которых представляет нам совершенно не открыточную Францию. Французский режиссер-документалист Люк Товэн снял свой дебютный фильм не о Франции, а о России. Его картина рождалась три года в Мордовии, Париже и Самаре, где Люк живет вместе с семьей. Так что можно назвать его не только французским, но и самарским режиссером. Его фильм родился из многочисленных поездок в глухую деревню с подходящим названием Дикий. Его фильм — о русском крестьянстве, о народе, которым мы перестали быть. Мы печатаем с небольшими сокращениями эссе Инны Дорониной об этом удивительном фильме, а вам, уважаемые читатели, настоятельно рекомендуем — не пропустите.
Первый просмотр вызвал раздражение и поверг в уныние: чернуха.
Почему об этом – опять о том, что плохо? Зачем так – неприкрыто, жестко. Тенденция! Опять в России все худо. Что, нет ничего хорошего, светлого? Поиски экзотики? Того, что продается о нас на Западе? Не нашлось героев, кроме безграмотной трясущейся старухи-мордовки?
Только почему-то захотелось увидеть этих стариков еще, а потом – еще… Что-то зацепило. Не вбитое в землю дерево корнями вверх, нет… Что же? Глаза тети Нюры, трогательные, беззащитные и – не жалостные, нет – жалеющие. Мы не замечаем этих глаз наших стариков, бежим, вечно занятые, вечно спешащие – зачем они нам, что проку в них! А вот он, автор фильма француз Люк Товен, заметил. Каким-то особым чутьем угадал главное в нас. Может, интуицией художника, а скорее, своей распахнутой любовью, трепетной жаждой ответов на «мучающие вопросы».
Мы-то ведь уже себя такими вопросами не мучаем. И, листая каналы телевизора, наверняка не задержимся на том, который отважится показать подобный «неформат»: чего там не видали! Нас больше интересуют цены на квартиры или стоимость нефти на мировом рынке… Фильм называется «Мираж русской деревни» — вполне эффектно, экзотично. Вопрос в другом: что является призраком, иллюзией? То самое «что-то такое», что, по мысли автора фильма, все-таки «было»? Или фантом – мы, непомнящие, разменявшие себя на чужие яркие пластиковые упаковки? Что делаем с дешево растиражированной русской душой? Под какое время подломили ее, не заметив этого? Чем подменили, да так ловко, что и вправду – «а был ли мальчик»?
Фильм Товена «случился», то есть возник непреднамеренно для самого режиссера. Неожиданно увиденная фотография перевернутого дерева, нечаянная информация о деревне, которой нет на карте, понятный для европейца интерес к истории коллективизации и репрессиям в Cтране Советов – джентльменский набор стороннего наблюдателя и сюжет для рационального, беспристрастного анализа. Но от экрана исходит такая любовь к «как родной бабушке» Нюре, такое уважение к мудрому Евтишину, такое благоговение перед обретенной – нашей – природой, что понимаешь: не чужой это взгляд – человеческий – прозревающий, а значит, не уничижающий, а врачующий.
В центре фильма крестьянские судьбы «обретенного рая» «российской глубинки». Вместе с автором замираем в рассветной дымке: заливаются птицы, серебрятся деревья-исполины, рябыми полосами по реке искрится слепой дождик. Изгоняемые из рая одна за другой, открываются души стариков, покинутых в брошенной деревне. От эпизода к эпизоду частные семейные истории вырастают в глобальную человеческую драму.
Вот главная героиня фильма тетя Нюра рассказывает о своей раскулаченной семье, о том, как трехлетнюю отец привез ее сюда на «этом сундуке». В печальной повести весь наш тот самый исход. В повлажневших глазах, в словах такая любовь к отцу! Высланному, но не сломленному, спасшему детишек от голодной смерти, но не загнанному «в партию силком, как в колхоз», не кинувшему «уконы», потому что помнил: «мама проклинать будет». И дочь старушки Таня подтвердит, что в деревне «все сплочение было вокруг деда». С пожелтевшей фотографии, а потом с памятника на могиле в нас всматривается удивительно интеллигентное лицо, мудрые глаза вопрошают.
Автор не называет своего следующего героя по имени — Валентин. Наверное, это и точнее: в фамилии Евтишин есть что-то жреческое, включающее «служение». Он улыбается, говорит высоким голосом печальные вещи, а глаза – умные, в них тоска: «Уедут, а мы опять со старухой вдвоем. Дорога была, а теперь нет. Хлеба не будет – ну чего? Ничего… Землю закупляют. Тебя кругом окупили – ты раб». Реалист и философ, он посмеивается – до комка в горле. Выбирает дрова из поленницы, хромает, и со спины пронзает его бесконечное одиночество.
Как же трудно принять после этого еще и рукотворный пейзаж, выбранный автором, пейзаж осиротелости: ржавая сеялка, ржавый велосипед, распластанный воздушный змей? Но ведь это совсем по-русски: любовь-жалость? За что же обижаться на режиссера-иностранца…
Именно он столько увидел в этих, нет, не слабых стариках! Камера пристально всматривается в мир людей. Таня и тетя Нюра идут по лесу – настоящие лесовихи – духи леса. Тетя Нюра ступает одна по грибы. В подпоясанной фуфайке она сама как старый гриб. Лежа (больные ноги не держат) обрывает грибы, руки так и ходят в этой траве, сухих листьях, ощупывают, таскают грибы – какое-то лесное существо, кажется, она прорастает лесом. Трясет орех – сильно, по-хозяйски: «В лес прихожу – чувствую себя лучше». Мать и дочь говорят по-мордовски, лица одухотворенные, и такая в эту минуту связь между ними! Они целостны, растворены в этом лесе, в этой осени, друг в друге.
Чувствуется трогательная благодарность Тани к матери: «Все дала… Тяжелая жизнь у нее была». Долго глядит на фотографию, мать оттуда улыбается, а глаза – понимают и жалеют.
Герои фильма повторяют слово «все», когда им, неграмотным, некрасноречивым, нужно сказать о самом главном. Тетя Валя молится: «Благодарю тебя, Господи, за все, за все, за все», Таня вспоминает о дедовском доме: «…Все сюда приходили, все собирались, …все сплочение было вокруг деда», Евтишин говорит о Диком: «Все, все, тут все». Дикий для них действительно ВСЕ: мир, космос. Они – не изгнанники, они – выбравшие верность своему раю. И в этом главная тайна, которую ощутил Товен, хоть и не сформулировал явно: ведь самое главное прочитывается «сквозь».
Растрескались ветхие ульи в веселеньком палисаднике тети Вали, а пчелы все лепятся к ним. Немногословная, закрытая тетя Аня неожиданно заключает свой печальный прорыв: «И это НЕ спасибо хоть!». Скорбит Евтишин, а сам посмеивается: «А все живем – вот чего!» Усмехается трогательно-лукаво и вдруг – серьезно: «Здесь очень хорошо!» И как прекрасно, как возвышенно его лицо в этот момент! Обтесывает топориком обожженные кирпичи, руки ловкие, сильные, сразу непонятно: то ли старик, то ли тоненький паренек, лихо заломивший шапку набок. Наклонился у печки, в глазах пляшут отблески огня: слезы? Нет, блеск, духовная сила и мудрость! Тетя Нюра с нежной гордостью показывает на фото себя «с сестрой по-мордовскому», в национальных костюмах. Сколько благодарности родителям за желудевый хлеб! И голодное детство, осененное любовью, кажется ей изобильным и счастливым.
А еще они нездешне смиренны. Их сила в приятии вечного закона: «…все одинаково жить не могут… бедные были и будут… исстари веков так было, кому какая судьба, начальник есть начальник.…» Все это без злобной обиды, без ненависти и зависти, как у нас, — спокойно, мудро и достойно. Они не иждивенцы – сильные – помогают молодым из своих грошовых пенсий и доходов от хозяйства. Они живут, созидая ВСЕ, беря же только НЕОБХОДИМОЕ.
Но они уходят, прорастая лесом, землей, а мы остаемся. С чем? Этот вопрос не дает покоя автору. Крупным планом приближает он глаза молодых ребят поколения внуков героев фильма. Глаза хорошие, задумчивые, у кого-то на шее крестик. Что помнят они о прадедах, первых поселенцах, жертвах репрессий? Неловко, но охотно позируют перед камерой – и нечего им сказать. О перевернутом дереве: «….придумали отцы наши…» Кто? Кому? Почему? – Нет ответа. Одно только: «…дерево валялось в воде… перевернули и вбили…» Легко обещают рассказать своим детям. А что? О любимой деревне – вроде бы тепло, возвышенно: «Книгу можно написать… хоть и не родились здесь, а где душа, там родина… тут душа нашла приют».
Каков же пафос французского фильма? Драматический? Да. Трагический? Да. И все-таки финал жизнеутверждающий. Ведь приходит весна. Тетя Нюра возвращается в Дикий.
И, красивая, нарядная, быстро и легко шагает по деревне. Вся светится: «В городе чужой, не здоровкаются. А здесь люди нет – дерево знакомое, городьба знакомая – ходишь и радуешься. Валя пришел насвещать, давно уж ждем тебя ждем – не дождемся.» Говорит о своем приезде значительно, вкусно: «… доехали поздно, ночь уже, легли спать» — как о великом возвращении всего на круги своя. Наверное, и не поняла она авторской аллегории в вопросе о перевернутом дереве как опрокинутой судьбе. Не это ведет ее по жизни, нет в ней обиды на судьбу, ее метафора иная – другой дуб, живой, который каждый год возрождается вновь.
Люк Товен обращается к нам: «Спешите!..» Ведь останется только искореженная колея, потухнет дом тети Нюры: замшелые ступени, покосившийся забор, кривое крылечко, облупившаяся изба, неубранная… Но все же это – космос. Из которого уходит идея. Тогда – хаос, небытие. Расползется обетованный рай, как отражение в автомобильном стекле дивно-графических силуэтов деревьев Дикого из-под брезента. И тогда миражом обернется человек, который был – не был.
