Я не сразу поняла, что обморозила ноги. Сначала я думала, что ноги просто замерзли, и что сейчас всё пройдет, ведь я уже сижу в тепле, кругом шерстяные носки, одеяла и горячий чай. Но ничего не прошло, а утром, с пристрастием осмотрев ступни, я обнаружила пузыри. Изнанка пальцев была затейливо покрыта ими, белыми, наливными, отвратительными. Тьфу, сказала я с отвращением, вы бы тоже сказали.
Отмороженным дорога не в травмпункт, но в 17 хирургическое отделение самарской больницы им. Пирогова, попросту говоря — в гнойную хирургию. В основном там люди лежат в коридорах, у них черные-черные ноги, зеленые-зеленые лица и они тихо-тихо стонут. Хорошо, что я заранее не знала подробностей, и для начала толкнула дверь в травмпункт; рядом курили медсестры в ватниках на спецодежду.
— Нарушаем, Смирнова? Нарушаем, Петрова? – весело спросил их рослый травматолог с рыжеватой щетиной на добром лице. Травматолог нес какие-то металлические инструменты, предназначенные, видимо, для нанизывания сломанных конечностей.
Смирнова с Петровой рассмеялись, и было видно, как им приятен и травматолог, и его шутка, и даже жуткие металлические штуки в его руках. В небольшом травма-предбаннике копошились в сумке две таджички, метя пол национальными одеждами. Они бурно говорили родной речью, иногда вставляя русское «перелом руки». То ли у таджиков так крепки кости, что слово перелом им как таковое не нужно, то ли это для таджикского уха звучит как музыка: перелом руки.
Собственно в кабинете врача было просторно и радостно. Врач одиноко сидел за столом и смотрел в ноутбук. На нем была хирургическая пижама, изрисованная мелкими совами, правда.
— Можно или нельзя? – спросила я.
— Скорее можно, — через паузу сказал врач в печали.
Тут в кабинет вернулись таджички и сказали: перелом руки.
Врач кивнул таджичкам. Перелом руки. Таджички на всякий случай остались. Заметила, что из их большой сумки торчит пакет с развесными макаронами.
— А у меня, — сказала я даже слегка горделиво, — обморожение ног. Обеих.
— Аааа, — оживился врач, — это вам, слава богу, не ко мне. Это вам в семнадцатое хирургическое, вход из приемника, там скажут.
— Перелом руки, — сказали таджички.
В приемном покое, несколько лет назад отремонтированном в рамках модернизации и чего-то такого, белели стулья, хорошенькие, как яички, и сверкал зелеными огнями турникет, турникет очень удобен, когда кого-нибудь везешь на каталке. Поджарый охранник, по виду — военный пенсионер, яростно раскачивал автомат по продаже бахил. Он тряс его смертным боем, чтобы тот перестал маяться дурью и начал выплевывать бахилы в пузырьке. Автомат отказывался. Этим были недовольны две женщины, присевшие на одну из двух пустых каталок. На третьей кто-то лежал, с головой под шерстяным одеялом.
— Каждый день хожу, — сказала первая женщина, — так каждый одно и то же. Чтобы эта дрянь работала, её трясут каждую минуту. Виданное ли дело.
— Ты, Света, — ответила вторая, — лучше бы поискала в ситуации позитив.
— Какой? – спросила первая.
— Что семья у тебя крепкая, дети хорошие, — пропела вторая. Первая закатила глаза.
Я тоже прислонилась к каталке, потому что ну ноги же, ну. Каталка, вихляясь, поехала вперед и влево, столкнувшись с толстой медицинской сестрой. Сестра несла охапку документов медицинского вида, одновременно выкрикивая через плечо:
— Не будет его! И завтра тоже не будет! У них дом взорвался!
Остановив каталку, добавила:
— Ну, не то чтобы взорвался, но хорошего тоже мало.
— С обморожением, — спросила я, — куда бы мне.
— По коридору до середины, пятый этаж, 17 хирургическое отделение, — на автомате протараторила медицинская сестра и продолжила выкрикивать куда-то:
— Не ждите, говорю! Нечего здесь ждать!
— Хорошо сказано, — отметила непозитивная женщина на каталке.
А я пошла на пятый этаж — довольно сложная задача, учитывая пузыри. В первый по ходу лифт меня не пустила неопрятная служительница больницы в сером толстом халате и с пустой тележкой.
— Всех возить, — по-черномырдински сказала она, — возилки не хватит.
Зато во второй удалось попасть вместе с говорливой женщиной с пластырем на щеке.
— В семнадцатое, — догадалась она, отметив нестройность походки, — насмотрелась я на таких. Кому палец ампутируют, кому по колено. Но не самое плохое, не самое. Вот некроз поджелудочной похуже будет, а у моей свекрови был цирроз печени, так она за день ведро наблёвывала.
Лифт ехал долго. На пятом этаже было плохо. Плохо начиналось сразу. Пятый пироговский этаж, судя по всему, не ремонтировали в процессе модернизации, потому что приемный покой – он у всех на виду, там и стулья-яички, там и турникет. А кто увидит хирургические отделения, кроме больных, дошедших до края, и их родственников, тоже от края недалеких.
Выщербленный пол в коридоре плотно заставлен: вот пост, где толпятся сестры, вот каталки, вот кровати с пациентами, каждый подключен к капельнице. Пациентов в коридоре больше, чем в палатах. Или так просто кажется; за каждым углом подстерегает койка с телом, выложенным чаще всего на спину. Марлевые повязки, пятна йода и крови, тоже рыжей. Густой запах боли, вермишелевого супа и чего-то дезинфицирующего с хлором.
Доктор в распахнутом халате строго спрашивает пост:
— Так, я не понял, почему Егорова еще не на РХПГ? Мне снизу звонили.
Прозвучало так: эр-ха-пэ-гэ.
— Так она сбежала, — отвечает бойкая из сестер.
— Найти и обеспечить! – велит доктор, сестры шевелятся.
Ковыляю на самой быстрой из доступных мне скоростей, потому что страшно. Случайно я знаю, что такое РХПГ – это когда последовательно через рот, желудок и двенадцатиперстную кишку засовывают гибкий шланг с инструментом для извлечения камня из желчных путей, так что беглянку Егорову можно понять. Ковыляю с ускорением, будто бы меня могут спокойненько принять за Егорову, умело зафиксировать на высоком столе и пихать в рот шланги.
Одна из кроватей выставлена точно посередине коридора. На ней, кроме пациента неопределенного пола, сидят две пожилые женщины. Собрались обедать: участок тела пациента покрыли клетчатой салфеткой, разложена копченая колбаса, сало, черный хлеб. Сало источает запах убийственной силы.
— У тебя, если что, ферменты с собой? – деловито спрашивает кудрявая брюнетка.
— Я без мезима и но-шпы вообще из дома не выхожу, — отвечает кудрявая блондинка.
Пациент под одеялом издает звуки.
— А вы, мама, не двигались бы сейчас, — брюнетка откусывает от бутерброда.
Семнадцатое отделение скрывается за стеклянной дверью. Заходить туда не хочется. Семнадцатое хирургическое небольшое, двери в палаты распахнуты, там стоят кровати, на них видны люди без одеяла. В коридорах тоже кровати, и тоже люди. Их ноги и руки черные. Так выглядит обморожение четвертой степени. Около одного человека с черными ногами стоит женщина в хорошей норковой шубе. Говорит в телефон:
— Нормально всё. В Пироговке нашла. Как он? Да как обычно.
Две сестры под беспонтовым объявлением о карантине с 12 января по гриппу обсуждают третью:
— Достала всех своей серебряной свадьбой. Какая это, к чертям, серебряная свадьба, если у ней мужик пятый год как к бабе на Псковщину уехал?
Старуха с перебинтованным коленом грызет пряник, макая его в поллитровую банку с чаем. У старика в коридорном тупичке перебинтованы обе руки и обе ноги, а под кроватью стоит бутылка кефира. Встречаются люди зеленые. Чего они зеленые, я не знаю, наверное, печень. Или поджелудочная. Мне тут совершенно не уютно, как, разумеется, и всем остальным, но они не могут уйти, а я могу. Разворачиваюсь. Утыкаюсь в добрую сестру.
— Обморожение? Ног? Третий день? — диагностирует она, — это к заведующему. Только к заведующему.
Вот, думаю с удовольствием, какой нечванливый заведующий. Сам смотрит ноги всех. Не отсылает к усатой фельдшерице. Обязана повидать такого приятного руководителя. Заведующий сидит за письменным столом в кабинете размером с ящик комода. Стол завален бумагами. Лежит апельсин. Просит задрать ногу ему на этот стол, прямо на бумаги, говорю же, не брезгливый. Ощупывает палец за пальцем, задумчиво говорит:
— Ну а что, прекрасно! Прекрасно!
— Да? – уточняю на всякий случай я.
— Да, — говорит заведующий. И я ему сразу верю.
— Ложитесь к нам, полечим, — предлагает заведующий, щекоча меня за пятку.
— Спасибо, — говорю, хихикая, — не хотелось бы.
— А и правильно, — соглашается заведующий, — у нас и так перебор.
Расписывает лечение. Велит наблюдать за пузырями. И даже паспорта не спрашивает. Не говоря о полисе, которого у меня все равно нет.
— Пузыри, — говорит, — сначала поголубеют, а потом лопнут. Тогда, — говорит, — вы их сразу хлоргексидинчиком!
— Спасибо, — сказала я. – Я вам сколько-нибудь обязана?
— Вот еще, — сказал заведующий. – Идите себе.
И я пошла. Мимо черных человеков, зеленых и рыжих от крови и йода. Мимо доброй сестры, мимо карантинного объявление, мимо подкладных суден, белых крашеных дверей, малых операционных, быстрее, быстрее, еще быстрее, всё.
