Тина
Неясность тут какая-то, неправильность, но не пойму – в чем именно. Хорошо бы все это обсудить с кем-то умным, с кем-то заинтересованным в том, чтобы я разобралась, но такого человека вообще нет, да и не было никогда, не считать же бабку, я ведь бабке была в ужасную тягость, она и не скрывала.
Недавно вдруг пришло в голову: а что это она так рано умерла, ничем не болела, была нестарая, я даже подсчитала – мать она родила в восемнадцать, значит, когда я появилась, бабке было всего тридцать пять, а умерла она в пятьдесят шесть, сейчас это у них чуть не новая молодость.
Может, бабка мне бы и помогла. Она была умная и не боялась ничего, это вообще в характере женщин нашей семьи. Бабкина мать была сослана в Узбекистан как крымская татарка, несколько лет жила в бараке в чистом поле. Хлопковое поле, наверное. Было жарко, все боялись заболеть брюшным тифом, бабкина мать и заболела; ходили слухи, если съесть вошь, то выздоровеешь. Вошь, разносчик тифа. И бабкина мать съела вошь, и выздоровела. Бабка моя такая же упертая была, и мать была, и я есть. А уж тетка-то, тетка Ванда, это вообще было нечто.
Я сказала бы бабке: не могу понять, что с чем не сходится. Давай, я тебе все, как было, выложу, а ты подумай. Бабка бы не отказалась, думаю.
Помнишь, когда я приехала в Ангарск беременная, седьмой месяц и здоровенный уже живот? В автобусе полностью блокировала всяческое движение по проходу, так как застревала в профиль. Я приехала, сказала тебе, что только что из Самары и надо же мне где-то жить, но это было неправдой. Я уже три месяца как жила в Иркутске, у одного бандита, фамилия Краснов. Мне так велела сделать одна женщина, точнее, не велела, но предсказала.
Помню, как увидела её впервые, была суббота какого-то зимнего месяца, я шла по набережной, искала свою университетскую группу на лыжах – очень просто, нужно же получить зачет по физкультуре.
Так, так, я про Самару, не запутаться бы.
Баб, ты поправляй меня. В Самаре шла по набережной, хорошо, искала своих, отлично, там есть хилый парк аттракционов, батут для детей, комната страха летом, а зимой – лыжи на прокат, ледяные горки. И такой автомат для гадания по руке, полная ерунда, но меня забавляли грамматические ошибки в предсказаниях. И вот я готовлюсь поместить руку по локоть в пасть автомату, стягиваю перчатку, стягиваю другую, ко мне подходит женщина и говорит ласково: «Тина, не удивляйся, мы тебя давно знаем и очень уважаем», говорит, а сама смотрит по сторонам, будто бы ищет кого. Одета в хорошее пальто из светлой кожи. На меня ни разу не взглянула, только по сторонам. Дочка у меня играет, объясняет она мне, а я за ней слежу, сама понимаешь, какие сейчас нравы, небезопасные для детей. Но вокруг не было никаких дочек, никого вообще, потому что зима и пусто.
И она трогает рукой мой беременный, но совсем плоский еще живот, ууу, как я ненавидела, когда кто-то прикасался к нему, а тут ничего, стою, терплю, слушаю, жду.
Понимаешь, говорит эта женщина, сейчас у тебя тяжелая полоса в жизни, но скоро очень скоро все изменится к лучшему, ты соединишься с любимым, если последуешь добрым советам. Отлично, говорю, ха-ха, каким советам. Каким-таким добрым советам, что за бред, женщина.
Она все не смотрит на меня, не смотрит, и качает головой: нет у тебя доверия, плохо это, а если я тебе сейчас скажу, что твоего любимого зовут так-то и живет он там-то, с такой-то своей старой женой, все рассказала. Все назвала без ошибки, даже разные подробности, интимные, не буду сейчас.
Застыла тогда, у автомата с гаданиями по руке, рядом с женщиной, ни разу не взглянувшей мне в глаза. Она говорила спокойным голосом: купи билет на поезд, поезжай домой, жди моего сигнала, по сигналу возвращайся и слушайся, слушайся меня, только меня, я не обману, не подведу, все будет, ребенок в твоем чреве – чужой, чтобы защититься от него, тебе понадобится помощь, я помогу.
И еще раз: жди моего сигнала, скажу, когда можно будет вернуться, все скажу, ни словом не солгу, все получится, и не бойся ничего, никакие катастрофы на тебе не отразятся, никакие пожары не выжгут, лишь ветром горячим овеют, лишь концы ресниц опалят.
Забегая вперед нужно отметить, что ровно это и произошло, с пожаром и горячим ветром, правильнее сказать – с бандитом Красновым, которого я встретила на станции Иркутск Пассажирский в первый же час по приезде, и он поселил меня у себя. Сейчас склонна думать, что он меня пожалел. У него была любимая девушка, винтовая девка, очень красивая, но дурная, винтовые девки все дурные.
Точно в соответствии с предсказанным Краснов через некоторое время был сдан, очевидно, своими же ребятами — взят с гигантской партией героина в поселке ГЭС, попал под следствие, под суд и в тюрьму. Я пару раз даже ходила на судебные заседания, считала себя обязанной – я ведь все еще жила в его квартире, бандит Краснов оплатил вперед надолго, будто предчувствовал. Ходила на суд, видела знакомую ухмылку на его лице, ухмылка звериная. Его любимая не появлялась, она уже жила на какой-то другой хате, а через месяц умерла, винтовые девки быстро умирают.
Меня выставили из Красновской квартиры, я вернулась в Ангарск, вот тут и объявился миру живот, ты помнишь, баб? Ты меня огрела мокрой тряпкой, но я нисколько не обиделась, наоборот, полегчало.
Странно. Будто бы это не мои воспоминания, а другого человека; если разобраться – огромные же промежутки времени — недели, месяцы! – и я должна что-то была делать, чем-то заполнять дни, однако.
Ждала сигнала, женщина пообещала мне сигнал, и дождалась.
Так, сейчас, минуту. Я хочу точно, боюсь запутаться. Это было в Ангарске, плелась по страшной жаре за мороженым, во время беременности сжирала горы мороженого, такая сделалась страсть, к мороженому и яйцам вкрутую, еще к черному хлебу. Жрала, жрала, целый день занималась только едой; как ни странно — поправилась мало. Только живот невероятных размеров, глупая Марфа сказала: наверняка у тебя глисты, куда девается вся еда, глисты! Ты помнишь, баб, Марфу — она дура.
Жара, каблуки вязли в асфальте, воздух казался не воздухом, а песком, например, и им так же не получалось дышать. Купила мороженое на улице, и непосредственно около лотка принялась есть, подтаявшее, откусывая великанскими кусками, размазывая сладкие дорожки молока по лицу. На противоположной стороне улицы заметила Марфу, она шла в своей обычной манере, сплетая ноги, конечно же, вместе со своим братом – идиотом. Я ей всерьез предлагала так представлять его публике: это мой брат Женя, идиот. А что? Во избежание недоразумений.
И тут эта девочка. Невзрослая девочка, еще не подросток, еще не похожая на модель женщины, а ребенок, ребенок, но красивый – бывают ли красивые дети?
Я сначала подумала, она заблудилась и надо помочь, огляделась кругом. Но она смеялась, приветливо улыбалась и была очень свежая, я застеснялась своих грязных в мороженом щек.
«Мамочка просила передать, что вы уже можете, вполне можете возвращаться, все готово».
«Тинка!», — проорала дура Марфа через десятки еще метров раскаленного воздуха, я повернулась всем раздутым животом, показала ей один неприличный жест, ты, баб, не знаешь. Марфа вообще не соображает, видит же, разговаривают люди, так нет, будет орать, визжать.
Испугала ребенка, а это естественно. Девочка сбежала, еле ноги унесла от этой безумицы. В такие моменты особенно остро осознаю, что в Марфиной семье вообще нет нормальных людей, мамка бухает больше, чем может, отец загнулся двадцать лет назад от туберкулеза в колонии, брат — идиот, сама – дура, ребенок – даун.
Я уехала на следующий же день, и все получилось.
Так, минуту, этот эпизод с кражей бабкиного кошелька я бы предпочла не освещать. Кошелек-то я украла, ничего не скажешь, вытащила из кармана, и очень удачно – хватило на дорогу и на еду в дороге, а на вокзале Самары я уже знала, к кому поеду.
Благообразный мужчина лет сорока впихивал в поезд свою счастливую семейку – толстуху-жену и гадких мальчишек, они носились на руках с несчастным котенком, вопили, дергали мать за одежду, отца за руки, голова моя немедленно стала квадратной, но я знала, что делаю. Изобразила, мастерски разыграла сцену неудачного звонка по телефону, благообразный шею вывихнул; на самом деле, смотрелась я хорошо, многим нравилось – со спины вообще никаких признаков беременности, зато какая грудь, зато какой цвет лица. Вот и этот вытаращился, в вагоне я переоделась, вязаное крючком платье обтягивало живот и открывало ноги по всей длине. Голые ноги.
Все, все складывалось очень хорошо и уже через двадцать минут благообразный вез меня на своей тойоте в опустевшую без детушек квартирку. Ну, что говорить, отработать пришлось, но поставленную задачу я решила, преуспела даже – не прошло и недели, как он звал меня в жены, дочки, матери и так далее. Вообще, смешной был дядька, ступни целовал, пальцы обсасывал. Какое ты совершенство, говорил. Тоже мне, удивил; знаю, что красива, не новость.
Вот странно, забыла, что я собиралась первоначально спросить у бабки. Я ведь к ней как бы обращалась за помощью, такой использовала способ, известный психологический прием. Но только вот зачем, зачем, надо была отмечать, что ли, тезисно. Попробовать вернуться к началу, так. Начало. Начало.
Люся
Люся до неприличия гордилась кольцом. Ловила себя на том, что бесконечно готова поправлять воротник рубашки, волосы, почесывать нос – чтобы оно сверкнуло лишний раз, преломило свет. Сын сильно заинтересовался алмазом, как материалом, способным резать стекло, с лицом задумчивым и светлым просил посмотреть через лупу, Люся не давала, сжимала в кулаке.
Эмоциональный банкрот-муж нарочито кольца не замечал, воротил нос, кривил рот, последние две недели вообще начал обращаться к Люсе – на вы, вымученные тяжеловесные фразы, она недоуменно смотрела, спрашивать было неинтересно. Пусть, господи.
В общем, у Люси было полное ощущение, что она проживает сейчас не свою жизнь, а какой-то иной женщины, очень ценной и любимой, этой женщине дарят кольца от Tiffany, вывозят на Мальдивы, покупают меха, льняные простыни и плавленый сыр с лисичками – просто потому, что она любит плавленый сыр.
Люся заканчивала лабораторные занятия, темой была жесткость воды и методы ее умягчения. Виды жёсткости: временная, постоянная, общая, карбонатная и некарбонатная. Влияние жёсткости на рН воды. Весеннее солнце било и даже немного верилось в то, что на деревьях лопнут почки.
На преподавательском столе задергался мобильный телефон, Люся дисциплинированно отключала звук, посмотрела – Петр. Ответила вполголоса, хоть и некрасиво, некрасиво, и студенты смотрят.
— Сегодня ретро-вечеринка имени тебя, — сказал Петр, — ты не помнишь, конечно же.
— Не имени меня, — поправила Люся, — но помню.
— Let’s SWING! Винтаж, бурлеск, авангард, — сказал Петр с интонациями метеорологического обозревателя. — Свинг — это серьезно. Это музыка и танцы, которые смогли очаровать Америку и Европу в тяжелейшие периоды ее истории — Великой Депрессии и Второй Мировой Войны. И в этом жизнеутверждающая сила свинга, которая после 50-летней спячки начала возрождаться в конце ХХ века, во времена «Великой Депрессии Духа».
Люся молчала, улыбалась. Это она подала идею вечеринки, спорить не приходилось.
— Так что наряжайся соответственно, — закончил Петр, — я заеду в семь. Предварительно прокатимся по одному делу, недолго.
— По какому, — уточнила Люся, ей был не важен статус дела, не хотелось прерывать разговор.
— Небольшое такое дело, — рассмеялся довольный Петр в трубке.
Люся взволнованно похлопала себя по щеке рукой, первая парта рассмеялась и попросилась выйти.
— Через три минуты выйдете, — сказала строгая Люся.
Так и получилось. Вышли вместе, в темноватом коридоре праздно стояла директор колледжа Светлана Ароновна. Она выглядела монументом в брючном костюме и мужском галстуке, завязанном свободным узлом. Кто-то сказал ей, что в моде свободные широкие узлы, кто-то, заслуживший ее доверие.
— Людмила Сергеевна, — вскрикнула директор, пламенея щеками. – Вы куда это собрались, разрешите узнать? Милости прошу на собрание педагогического коллектива! Мы намерены разобрать поведение учащихся подростков Юматовой и Саркисяна, которые закрывались в спортивной раздевалке на тридцать минут ровно.
— Собрание, — повторила Люся, — педагогического коллектива.
— Именно. Я вас жду, — директор повернулась и вошла в преподавательскую, чуть прихрамывая из-за тесных туфель, плюс на днях упала на улице, гололед, но кость не повреждена, сильный ушиб.
Люся нахмурилась и крепко зажала сумку в руке. Встала на цыпочки и вот так, на цыпочках, осторожно прошагала по коридору, свернула на лестницу, миновала первый пролет, выдохнула. Ускорила шаг, маленькие, сильно запыленные оконца лестничных пролетов стыдливо и неохотно попускали солнечный свет порциями.
— Людмила Сергеевна! – громыхнуло сверху, — вы, кажется, позволили себе игнорировать мои прямые указания?
— Светлана Арновна, — ответила Люся, — прошу прощения, но свою непосредственную работу на сегодня я выполнила. Разбирать поведение учащихся подростков считаю занятием бесполезным и даже некрасивым.
— Вы ответите за свои такие слова, Людмила Сергеевна, — у директора сбилось дыхание, — это я ума не приложу, чтобы педагог взял себе моду так разговаривать! Я вас последний раз спрашиваю, немедленно возвращайтесь!
Люся спускалась вниз. Странно, чем ниже располагались оконца, тем грязнее они были, будто бы учащиеся подростки, прыгая в проявляющихся ближе к полудню лужах, забрызгивали их мутной и холодной водой.
Нужно было не забыть купить корм для кота и два килограмма сахара, сахар расходовался очень быстро.
***
— Это и есть твое винтажное платье? – Петр рассматривал черные Люсины джинсы и черную кофту, взятую взаймы у дочери.
— С платьем как-то не сложилось, — Люся запахнула пальто и взяла его под руку, немного все же удивляясь, что вот может взять под руку такого красивого и значительного человека.
— Ну ладно, — Петр открыл перед ней автомобильную дверь, — не очень-то и хотелось. Наташа с Мариной, правда, расстроятся. И Вадим. Они-то в нарядах. Марина в платье с открытой спиной, Наташа в шляпе-цилиндре. Вадим – непонятно, в чем, но всем понравилось. И с тростью.
Наташа, Марина и Вадим были барменами.
— Куда мы? – Люся посмотрела в окно. Дорога лежала явно не в клуб, где намечалась ретро-вечеринка и расхаживали переодетые бармены в цилиндрах и с тростью.
— Сейчас, это недолго. Тебе Андрюша привет передавал.
Люся кивнула. Андрюша как раз являлся Петровым партнером по бизнесу. Широкой души человек.
У него насчитывалось примерно три действующие любимые девушки, и он жаловался в таком духе: «Вообще времени ни на что не хватает, только растянусь на диване отдохнуть — звонок или смс, и надо же отвечать! Ответил одной — так другая звонит! Устал, черт!»
На Люсино банальное: «А если сократить количество девушек?», — быстро ответил: «Не имеет смысла, и потом — я, к примеру, верю в любовь!»
Петр повернул автомобиль направо, еще раз направо и остановился около низкого смешного заборчика типа штакетника. Через такой заборчик по лету любят густо произрастать золотые шары, мальвы, беспородные, но пышные кусты. Сейчас заборчик был окружен подтаявшим снегом, наполовину черным и грязно-кружевным.
— Если бы было наоборот, — сказала Люся, — то этот сугроб был бы похож на кофе-капуччино. Немного похож. Снизу черный, сверху белый.
— Кто это тебя поил таким кофе, — Петр заглушил двигатель, — неужели Наташа? Зря я ее из Риги переманил.
— Рига, — сказала Люся прохладно, — прекрасный город. Оттуда тебе ежедневно звонит Элвира-Гизелла.
— Конечно, звонит, — согласился Петр, — а как ей не звонить. Она же клубом моим управляет. Советуется. Докладывает обстановку.
— Клубом всегда лучше управит мужчина.
— Да, но вряд ли его будут звать Элвира-Гизелла.
— Трудно поспорить…
Петр удовлетворенно усмехнулся. Ему была приятна Люсина ревность. Элвира-Гизелла была проворная некрасивая девушка с хутора, с широкими деревенскими ступнями и левой искусственной кистью – потеряла в детстве, затянуло в веялку. Очень цепкая, очень хваткая, прирожденный делец и крупная хищница.
— Пошли, пошли. Посмотрим с тобой чего.
Они вышли из машины и подошли к дому, ровно оштукатуренному в два цвета – нежно-желтый и белый.
— Ух ты, — сказала Люся, — какие-то колонны. Вокруг окон. И дверей. С канделябрами. Как эти штуки называются, забыла. Не канделябры. А вот эти? Эти – что?
— Эти — медальоны, — Петр погладил ее по голове, — а те – не канделябры. К сожалению.
— К сожалению?
— Это пилястры. Тебе придется освежить в памяти архитектурно-строительные термины.
— Зачем это, — Люся не хотела, пожалуй, освежать в памяти архитектурно-строительные термины.
— Ну а как же, — Петр выглядел немного растерянным, — будешь жить вместе с этими, медальонами. И не знать пилястр.
— Спать с вождем, не значит – знать вождя, — в замешательстве ответила Люся. Вдруг заплакала. Сентиментальная Люся.
— Ну ты что, — Петр расстроился, — я сюрприз тебе хотел… Веселый… А ты плакать.
— Это от веселья, — Люся утирала глаза хлопчатобумажным концом полосатого шарфа.
Ценной и любимой женщине, жизнь которой она отчего-то проживала, показывали ее будущий дом. Она тихо оглянулась. Ровно выкрашенный желтым и белым, пилястры и медальоны. Уличный фонарь вспыхнул бело и матово, камень кольца жадно вобрал в себя свет.
— Прошу прощения, — подошла невысокого роста брюнетка, черное пальто, капюшон, левая бровь рассечена коротким шрамом, — если вы готовы, можем зайти. Здравствуйте.
— Одну минуту, — Петр взял Люсю за руку, обхватил запястье плотно, под пальцами стучал пульс, попадая в резонанс его собственному. – Люся, это Соня – риэлтор. Соня, это Люся, та самая. Соня, одну минуту.
— Пожалуйста, — женщина чуть отошла, подняла голову, рассматривая закат. Он был розовый, фиолетовый, немного синий, с вычурной позолотой от уходящего солнца. Закат обещал то ли ветреный день, то ли жаркое лето, а скорее всего – ничего, просто был красив.
Люся, проклиная себя, смущенно и быстро сказала в сторону:
— А ты знаешь, почему солнце красное на закате?
— Нет, расскажи, — Петр приподнял ее руку и поцеловал в пульс.
— Человеческим глазом цвет солнца в зените воспринимается как белый. На самом деле спектр солнечного света состоит из семи основных цветов. Основные цвета спектра по порядку, от красного до фиолетового. Наименьшей способностью к поглощению в атмосфере обладает красный цвет. Воздух наполнен невидимыми глазу аэрозольными рассеяниями пыли и влаги. При явлении дисперсии все цвета, которые в шкале идут за красным, поглощаются составляющими этой аэрозольной взвеси. Наблюдателю виден только красный цвет.
— Каждый охотник, — кивнул Петр, — желает знать.
И обратился к риэлтору:
— Благодарю вас, Соня. Можем идти.
Люся рассмотрела женщину. Она напоминала бы Дженифер Лопес, если бы Дженифер Лопес отлично училась в школе, одновременно закончила музыкальную по классу рояля и много помогала родителям по хозяйству.
— Отлично, — женщина посмотрела на часы, — сейчас очень удобный момент. Присутствует только одна хозяйка, наиболее заинтересованная в переезде. Она должна себя вести спокойно. Ну, я очень рассчитываю на это.
Она еще раз посмотрела на часы и обратилась к Люсе:
— Очень рада, что вы смогли подойти. Квартира великолепная. Идеальный вариант. Три света. Опоясывающий балкон. Аутентичная кухня тридцать пять метров. Камин, замурованный в стене.
Женщина запнулась.
— Да, камин. Можно восстановить. Он до недавнего времени функционировал. Жильцы собственноручно заложили. По религиозным соображениям.
Она неопределенно покачала головой, будто бы сомневаясь, могут ли существовать такие религиозные соображения. Войдя в подъезд, на мгновение замерла у смуглой двери, обитой досками крест-накрест, как это рисуют дети для своих домиков с треугольными крышами и кудрявым дымом из обязательных труб. Прикоснулась рукой к ручке.
— Прошу за мной, — повела гладко причесанной головой, сделала широких два шага и ступила на лестницу.
Квартира располагалась на третьем, предпоследнем этаже и напоминала что угодно, но не идеальный вариант. Где-то в конце длинного, странно расширяющегося вдаль коридора светила неярко настольная лампа, выставленная прямо на пол и кокетливо убранная цветастым платком. По стенам торчали страшные крюки, на каждом висело что-то непонятное или малообъяснимое: резиновые шланги, скрученные кольцом, пластмассовые сиденья от унитаза, шелковые ткани, роскошные продранные китайские зонтики от солнца и несколько свернутых рулей от велосипедов. Велосипедов собственно Люся не разглядела.
— Не обращая внимания на детали интерьера, — сказал Петр вполголоса, — тут, конечно, все ломать, все строить.
— Это что же это значит – ломать? – откуда-то из мрака возникла грузная книзу женская фигура. – Это вы зачем такое мне тут говорите – ломать. Поди знай, что вы настроите потом. Дому сто двадцать лет, а они – ломать… Нету моего человеческого разрешения, чтобы ломать, вот как. Будем знакомы, — не меняя агрессивной интонации сказала женщина, — меня Надька Комарова зовут. А вас? Новые хозяева, ха-ха.
Она рассмеялась и покрутила в воздухе матерчатой сумкой цвета ржи. Внезапно раскрыла ее и вынула дезодорант в аэрозоли. Побрызгала вокруг. Немедленно запахло грозой.
Соня нежно потрепала ее по плечу и предложила:
— Может быть, покажем людям планировку?
— Да бога ради, — рассердилась Надька Комарова, — показывай хоть что. Ты, Соня, расстраиваешь меня. Не хотела говорить, а скажу: ты, как из своего Иркутска приехала, просто одичала. И лицо такое смурное, нехорошее. Наверняка порча на тебе. Хочешь, выкатаю на яйцо?
— Боже мой, ну, сколько можно, — Соня занервничала, ее лицо подернулось рябью, она сильно провела рукой сверху, как бы стирая её, предательскую.
— Из Иркутска, — Петр заинтересованно подался вперед, — я там после первого курса в стройотряде был… Много лет назад, конечно. Более двадцати… Но рядом. С Иркутском.
— Вот как? – Соня смотрела рассеянно по сторонам, — надеюсь, все прошло удачно. В стройотряде.
— Да, — пожал Петр плечом, — наверное, да.
— А ты мне не рассказывал про Иркутск, — Люся придвинулась ближе. Она претендовала на то, чтобы знать о Петре всё. – Там тоже какая-нибудь Элвира-Гизелла?
Петр, польщенный, рассмеялся.
— Почти. Потом обсудим, — пообещал, — сначала с площадями ознакомимся, хорошо?
И они ознакомились. Площади были огромными. На балконе жили голуби и вили гнездо в гитаре с треснутой декой. На кухне пол был вскрыт и виднелись массивные бревна перекрытий вековой давности – на срезе цвет они имели нежно-персиковый.
— В следующий раз придем с дизайнером, — Петр поковырял пальцем стену в черной от копоти побелке. – Если дамы не возражают.
Люся кивнула, чуть уплывая от значимости момента. Соня кивнула, заправила за ухо темную прядь волос. Надька Комарова порылась в сумке, вытащила маленькую бутылочку водки, открутила пробку и сделала глоток.
— Мне нравится моя будущая квартира, — сказала удовлетворенно, — а косорылые пускай к гребеням.
— А что Иркутск, — спросила потом все-таки Люся, стояли на улице, от розового заката ничего не осталось, небо казалось грозным и напыжилось низкими облаками, из таких облаков с равной вероятностью мог пойти и дождь и снег.
— Да ничего, Люсь. Хорошие воспоминания. В лагере жили, палатки, костры, гитары, комары, питались чуть не подножным кормом. Середина восьмидесятых, перестройка и пустые магазины. Да и магазины-то были далеко! И вот девчонка как-то приходит, блондинистая. Кто, говорит, ряженки будет. И в бидоне протягивает, домашняя такая ряженка, с коркой сверху. Ну, мы ее съели, конечно. Сожрали даже. Хорошая девчонка была, добрая. Но глупая, — почти по-булгаковски закончил Петр.
Замолчал. Вспоминал ли корабельные сосны, скульптурно вылепленные луговые цветы невиданной красоты, хищную мошкару или блондинистую девчонку с нелепым именем Палестина, спутницу коротких ночей. На руках переносил Петр ее через неглубокий овраг, полный воды и лохматых шишек, размеренно шел дальше, и проваливался вместе с ней сначала в высокую траву, спиной в иголки, а потом еще глубже.
Девчонка по-птичьи вскрикивала, обхватывая Петра худыми руками, закрытые глаза ее быстро-быстро двигались под тонкой кожей век, и смеялась она, так смеялась. Как русалка, придумал молодой Петр, ей бы жемчуга в белые волосы, серебряный хвост и судьбу морской царевны. Но ничего такого у девчонки Палестины не было, и не знал Петр, что она через год будет мертвой, даже раньше – через девять месяцев. Будет мертвой, такая царевна, белые волосы на белой подушке, пустой живот, а её лысого круглоголового младенца роддомовская нянька уронит с пеленального столика, младенец не пострадает. Бабушка назовет его в честь матери, Палестиной, потому что младенец окажется девочкой, так иногда бывает.
— А хочешь, я тебя обрадую, — Люся постучала Петру согнутым пальцем в грудь, как в дверь, — мы вчера Зое щенка купили. Далматина.
— Ого, — сказал Петр.
— Двух на самом деле, — немного смутилась Люся, — там два брата оставались. Они очень привязались уже друг к другу. Преступлением было бы разлучать.
Наконец пошел дождь. Первый в году. Или второй. Дождь съест снег, снег превратится в воду, вода запахнет теплыми днями и белыми ночами, которых никогда в городе не бывает, а вот поди ж ты.
Художник: Маркос Чин
